Дмитрий Королёв - Беседы с Жоржем

Сосед широко улыбнулся и, поднимая стаканчик, наполненный кофе со сливками, поторопился меня перебить:

– О, как я погляжу, вы любитель теоретизировать. Но есть сложности и практического плана. Прежде всего – это ограничение материального носителя информации: наша память, личность, содержится в ограниченном объеме органического вещества и поэтому имеет предел насыщения.

– Но погодите, всему свой черёд, любая задача может быть решённой, вопрос только в терминологии… Что считать решением? Никто не мешает изменить способ накопления информации – пускай мозг превращается хоть в информационную чёрную дыру с обратной связью. А чтобы не утомлять публику, долгожитель может отправиться в дальний путь, к далёким звёздам…

– Смело, смело. Однако на Земле ещё столько дел! Хватит на многие и многие тысячи лет.

Самолёт набрал высоту и теперь летел над облаками, сливающимися в подобие океанской пены в духе Соляриса. Небо без границ. И солнечный свет, играя клубящимися вершинами, неожиданно яркий, с жаром пронзал иллюминатор и резал глаза.

– Рубедо 31 31 Rubedo (лат.) – краснота, третья и последняя стадия превращения, означающая конечное состояние первичной материи, «восход», материю в состоянии «крайней интенсивности огня». ! – громко говорит Чучельник, встаёт и чуть отступает. – Слабонервных просим отвернуться.

Аквариум сверкает ослепительной желтизной, раздаётся гул. Неожиданно сухой, через борт переступает г-н Павленко и, надевая поданный халат, смотрит в глаза Чучельнику. Во взгляде чувствуется неподъёмная тяжесть. Тутта, сбросив оцепенение, мило хлопает в ладоши, а я поднимаюсь и с протянутой рукой говорю:

– С возвращением.

Жорж, помедлив, улыбается, жмёт руку, хмурится, глядит по сторонам, находит настенные часы и, насколько раз сглотнув, произносит:

– Так. Все отношения выясним позже. Идёмте к инкубатору.

Вслед за хозяином лаборатории мы направляемся в сторону биокомплекса (так я привык его называть). Будучи на полпути, слышим щелчок, наблюдаем, как уезжает вверх огромная лицевая панель – и появляется целая армия человеческих существ, насколько видно, вполне готовых к действию. Жорж, потирая руки, пошатываясь и охватывая взглядом открывшуюся перспективу, бормочет:

– Ну, вот теперь-то мы повоюем…

Бревенчатый домик среди леса. Сквозь окна с лёгким налётом вечности проникают лучи восходящего солнца, ослабленные густыми сосновыми ветками. Снег за стеклом: на тёмно-зелёной хвое, у основания широких стволов, повсюду за пределами четырёх стен, – отражает колючий свет, и в маленькой комнатке рассеивается мягкое, уютное сияние. Ветер, возможно, существует где-то там, наверху – но здесь, у подножия высоких деревьев, тихо, разве что с их макушек медленно опадают редкие снежинки, неторопливо пересекая пространство за призмой окна. Там же, где ветер касается остроконечных вершин, наверняка слышна музыка, равнодушная к строгим тонам, ведь она – отражение воздушного потока, вдыхающего запах леса.

Зима. Оцепенение мира.

Где бы ни бродил человек, однажды покинув дом, он всегда идёт вслед за солнцем, а пройденный путь кажется ему прямым. Однако вернуться, конечно же, нельзя, как и дойти до светила. Пускай и тень опережает путника, и снежный лабиринт ведёт его на запад, всё равно в хрустальном величии оледенелых растений человек идёт в ореоле света, шагает, пока вдруг не заблудится. Когда же тело его начинает сливаться с природой, тогда ни гулкий стон дремлющих сосен, ни тепло сугроба, ни след пролетающего самолёта, напоминающий о мире людей, ничто не греет, один только сон, в который можно погрузиться с тем, чтобы уже не выплыть.

Вальдхаузен чистит ружьё, машинально орудуя шомполом, и говорит:

– Кстати, об охоте. Вы наверняка не знаете, как бьют белку. То есть, людей интересует, конечно же, не жалкая тушка, а роскошная шкурка. Так вот, пока дилетант выстрел за выстрелом разрывает бедняг на части, почём зря переводя дефицитный, надо сказать, мех, знающий человек, приметив зверька на стволе дерева, тихо поднимает ружьё, и, держа белку на прицеле, неслышно заходит по кругу, пока от неё на мушке не останется видна одна голова. Вот тогда охотник стреляет точно в глаз, и на землю падает аккуратно обезглавленное тельце.

«Да, – подумал я, – эти головы сведут меня с ума».

Лесник замолчал. Я гляжу на его спокойные движения, медля и не желая нарушать размеренность положения дел, но, всё же, вдоволь насладившись паузой, задаю вопрос, не требующий, как мне кажется, особых раздумий: