Владимир Бердов - Кирзовая сумка

– Ильинична, у тебя от обеда ничего не осталось?! А то у меня кормить нечем.

Мать ее тогда выручила. Готовила Фрося не вкусно, и бригада на нее неоднократно жаловалась. А в этом случае она сварила кашу и, чтобы в нее никто не заполз, повесила котелок на березу. На солнцепеке она у нее и прокисла. После этого случая незадачливую повариху со скандалом убрали, приклеив прозвище «ротозея».

Я учился во втором классе, когда мать уговорили пасти личный скот. Крупные и мелкие рогатые животные водились практически в каждом дворе, и стадо с двух улиц набиралось приличное. Нужен был напарник. Но на хлопотную пастушью должность охотников не находилось. Тогда и вспомнили о Фросе, которая перебивалась поденщиной у людей.

В совместной работе с матерью они сдружились. Помощница прислушивалась к совету старшей и быстро освоила немудреное ремесло. А когда они получили первые пастушьи сборы, и вовсе посветлела лицом и подобрела. Набрала себе обновок, но с сапогами так и не расставалась. Да и где было носить эти обновки! А сапоги – самая подходящая обувка для пастуха.

Когда Фросе нужно было отлучиться от стада по каким-то делам, я всегда охотно соглашался ее подменить, и она одаривала меня десятирублевой бумажкой.

Но однажды Ефросинья все же вывела мать из себя. Придремнув на пригретом бугорке, она недоглядела, и коровы с ее фланга забрели в болото. С большим трудом удалось их оттуда выматерить. Но одна широкобрюхая и, похоже, стельная увязла так между кочек, что пришлось бежать за подмогой. Хорошо, что неподалеку тарахтел на поле трактор и мужики не отказались помочь. Пока вытаскивали бедную животину, оттирали ее и сами отмывались от болотной жижи, мать на чем свет крыла помощницу. Фрося виновато посапывала и молчала.

У разведенного для просушки костра мать немного успокоилась, но все еще, словно сковорода, только что вынутая из печки, утихающе продолжала ворчать:

– Если бы корову-то не вытащили, пришлось бы тогда все лето задаром пасти!

Виновница задумчиво слушала и, неразборчиво мыча, поддакивала.

От хорошо разгоревшегося костра отходить не хотелось, но стадо уклонилось к лесу, и мать поднялась его завернуть. Фрося осталась обсыхать. Наверно она не была бы собой, если бы и здесь с ней чего-нибудь не приключилось. Стоя у костра, она так углубилась в размышления о своей нескладной жизни, что не почувствовала, как начала подгорать на ней юбка. Когда мать прибежала на ее громкие ругательства, Леонова уже сдернула дымящуюся одежду и затаптывала ее сапогами. Мать разбирал смех, и она еле сдерживалась. А Фросе было не до смеха. Она обвязалась телогрейкой и под прикрытием стада прокралась домой, дав еще один повод сельчанам для насмешек.

Если бы не тетка Прасковья, детство мое было бы намного облачнее. Паруня, как ласково мы ее звали, была хоть и дальней родственницей, меня привечала с особой теплотой. Я тоже отзывался на ее доброту посильной помощью по хозяйству.

Я закончил пятый класс, когда к ней на лето привезли из большого города внука Саньку Ерисова. Сын тетки Паруни недавно отслуживший в армии, сколотил для племянника незамысловатую коляску, и я возил в ней трехлетнего малыша. За лето парнишка привык, да и мне с ним было хорошо: сладостей от тетки теперь перепадало больше.

Когда под осень за Санькой приехали родители, он слезно не хотел расставаться с нянькой. В прощальный день у меня тоже подкатил комок к горлу: уж больно привязался я к мальчишке. К учебному году меня за присмотр одарили обсоюженными брезентовыми ботинками и рубахой.

После отъезда внука доверие у Паруни ко мне стало еще больше. Из школы я бежал добивать Санькину коляску, а заодно угоститься шаньгами с молоком, которые у тетки не выводились. Она уже не работала и по возрасту получала тридцатку колхозной пенсии. (Зарплата атомщика Сахарова была в то время более двух тысяч – Б.В.). Всю войну Паруня командовала в полеводстве, да и после Победы работушки переворочала ой-е-ей!

Несмотря на житейские трудности и болячки, она не растратила душевной доброты и отзывчивости к людям. В ее доме на окраине села частенько задерживались за чаепитием соседи, а порой и совсем незнакомые люди. Дальнего ли, ближнего ли путника она всегда приветит, обогреет и накормит.

Одно лето за деревней, в ближнем лесочке, стоял табор, так она и от цыган не отмахивалась, как другие. «Все божьи люди, – успокаивала она предупредительных соседей». К приветливой бабушке шли за хозяйским советом и за всякой мелочью. Она редко кому в чем-нибудь отказывала. Люди были благодарны Прасковье Васильевне.