Владимир Бердов - Кирзовая сумка

Устанавливать и украшать елку поручалось старшеклассникам, и спортзал закрывался от любопытной «милюзги». Каждый класс вносил свою новогоднюю лепту: придумывали и мастерили карнавальные маски, раскрашивали и склеивали картофелинами, сваренными в мундире, серпантинные ленты, сочиняли веселые поздравления в школьную стенгазету.

Дома елки не ставили, разве что несколько начальственных семей позволяли себе эту «роскошь», и поэтому школьная елка была сюрпризом для детворы, и волнительные ожидания усиливали торжественность праздника.

О елках школьной поры у каждого свои воспоминания. Для меня это хруст зимнего яблока из большого подарочного кулька, аромат шоколадных конфет, обернутых в «драгоценные» фантики и Дед Мороз, в котором мы, став постарше, угадывали наших учителей…

На новогодних праздниках зарождались искорки любви, и почтальоны-разносчики признательных записок были тому свидетелями.

Сколько же нужно времени, чтобы мальчишка, робко дергающий понравившуюся девчонку за косички, осмелился, наконец, пригласить ее на танец, шепнуть на ушко что-то тайное и коснуться пересохшими губами до ее румяной нежной щеки, не получив ответную оплеуху?

…Последний раз на школьную елку я попал через несколько дней после службы в армии, и моим «карнавальным костюмом» была сержантская форма с армейскими значками. Приглянувшаяся старшеклассница не сразу согласилась со мной танцевать: «староват!». В перерывах между танцами ее классный руководитель, однорукий историк, нашептывал:

– Девчонка, что надо. Отличница, королева, если соответственно приодеть!

Королева была неподступна. После новогоднего вечера я выскочил ее проводить и, настигнув у школьной калитки с дрожью в коленках, попытался взять под руку, она сверкнула на меня глазищами:

– Дяденька, не надо! – и скрылась в зафонарной темноте.

Когда я рассказал об этом другу Петьке, он долго «ржал», тыча в мою сторону пальцем: «Дя-день-ка!».

Всякий раз, наряжая с детьми и внуками домашнюю елку, вспоминаю светлые новогодние праздники далекого детства, когда елка таинственно «приходила» к нам и так же «уходила». После праздников ее не выбрасывали на всеобщее обозрение, как это делается сегодня, а прибирали и распиливали на заготовки для школьной мастерской.

Зимним вечером, когда мать была на дежурстве, а я, разложив вокруг керосинки, книжки и тетрадки, делал уроки, в закуржавленное окно постучали. Из темноты палисадника пялилось и что-то маячило небритое одноглазое лицо. Младшая сестренка спала на печи, и я заробел. Случалось, незнакомцы и раньше к нам стучались, но этот пиратского вида старик почему-то не вызывал доверия, и я долго не осмеливался ему открывать. И только, когда он начал дуть на руки и приплясывать под окном, я его пожалел.

Еще в сенях он с акцентом затараторил:

– Моя Аптула теревня, там ущительнищал. Вы не пойтесь меня, ропята.

Обснеженные валенки он снял в холодных сенях и, смешно перешагивая разматывающимися портянками через высокий порог избы, продолжал извиняться и оправдываться:

– Я тут по телам пыл, немноко затершалса.

Как выяснилось в разговоре, ему было около шестидесяти, но выглядел он много старше. Наверно, его старила линялая фуфайка, подпоясанная ремнем, козья шапка и седеющая небритость на лице.

Развязывая залатанную котомку, он попросил поставить на печку-железянку с полведра воды:

– Отнако шипко нынще устал и ись охота.

Когда вода начала закипать, старик бросил в ведро пучок душистой травы. Затем достал начатый полукруг хлеба и сверток сала, чем немало удивил: из рассказов одноклассника Марика я знал, что татары сало не едят.

После нескольких кружек мутновато-коричневого напитка постоялец отогрелся, повеселел, и его покрывшаяся капельками пота бритая голова совсем не пугала. Допивать полуведерный «самовар» он подсел к затухающей, но все еще обдающей теплом железянке. Покряхтывая от удовольствия, старик завел то ли быль, то ли небылицу:

«Возле одной деревни была высокая гора, над которой с неба свисал пеньковый канат. Всякий раз, чтобы рассудить какой-то спор, деревенские мужики поднимались на гору. Кто был прав, тот до каната доставал, а виноватый достать не мог.

Так было до тех пор, пока в деревне не появился пришлый человек. Как-то он занял деньги у соседа и отперся. Привели виноватого и пострадавшего на гору справедливости и велели доставать до каната. Тот, кто давал деньги, поднял руку и сразу достал. Пришел черед виновному доставать. Он был хитрый и под предлогом, чтобы ловчее до каната достать руками, отдал свой костыль подержать тому, с кем судился. Протянул руки и тоже достал до каната. Народ удивился: как это оба правы?