Мария Текун - Жизнь Лунгиных. Семейная сага

– А здесь мы с моим другом Игорьком, помнится, взрывчатку какую-то самодельную на рельсы положили. Трамвай поехал, так оно рвануло – мы сами испугались. А вожатая из трамвая как выскочила и давай за нами, еле убежали. Во дворах потом прятались по кустам…

– Угу, – кивала она в ответ, отстраненно глядя на улицы и дворы, ничего не говорившие ее сердцу.

Ей было ясно, что здесь не Москва и Москвой никогда не станет, и сложно было примириться с этим. Но иногда, сделав над собой усилие принимать все таким, как оно есть, ей вдруг удавалось заметить свое неповторимое лицо этого, впрочем, довольно жалкого на ее взгляд городка. И тогда еще более жалко в ее глазах смотрелось это наносное стремление к уродливо-усредненному пониманию красивой жизни, виденное в лучшем случае на картинках, которое старательно воспроизводилось здесь. И тогда ей хотелось пройтись однажды по городу с большущей тряпкой, чтобы навсегда стереть все это убожество в виде мигающих дешевых вывесок на старинных фасадах, в виде нелепого новостроя, отделанного дорого и безвкусно, в виде рекламы, налепленной где ни попадя.

Однако, эти прогулки по городу, поселявшие бы в ней самые безрадостные чувства, если бы только Бориса не было рядом, и то вскоре закончились. Боре было необходимо срочно искать работу, и он стал целыми днями пропадать по делам. Аня же большую часть времени проводила дома.

Она сидела в одиночестве в их маленькой комнате, как в скорлупе, стараясь лишний раз не высовываться. Процесс акклиматизации проходил тяжело и с осложнениями. Всю жизнь прожив под крылом и строгим надзором своей мамочки, она совершенно не умела общаться с людьми: подруг у нее никогда не было, в летние лагеря она ни разу не ездила, в институт ходила из дома, и потому не знала, как следует себя вести, что делать, и зачастую из чужих слов и поступков делала для себя неверные выводы.

Возвращаясь домой с «промыслов», как он в шутку называл свои дела, о которых шире предпочитал не распространяться, Федор Константинович любил поговорить с Анечкой за чашкой чая. Он расспрашивал ее о жизни, упорно называя на «вы»:

– Вы, значит, из Москвы? И всю жизнь в Москве прожили?

– Да. В Сокольниках, – отвечала она покорно, но без энтузиазма, в каждом вопросе ожидая какого-то подвоха.

– В Москве я бывал, – продолжал Федор Константинович с расстановкой. – У меня, знаете, на улице Большой Пироговской дядька двоюродный жил. Так вот я к нему ездил, еще при Советской власти, когда все в Москву с периферии за продуктами шли, как ходоки к Ленину, – он засмеялся. – Вот и я так же. Бывало, сумки нагрузишь – аж ручки трещат, еле подымаешь. До поезда дотащишь, так руки, как у орангутанга – ниже колен.

Он изобразил так живо, что Аня рассмеялась.

– Вот так, – усмехнулся он. – А что поделаешь? Детям на Новый год мандаринов, колбасы на стол, горошка этого зеленого, будь он неладен, тоже у нас не достанешь, конфеты шоколадные – все возил. А теперь вон – бери не хочу.

– Да, – вздохнула Анечка. – Конечно.

«Были б только деньги», – прибавила она мысленно. В последнее время этот вопрос стоял для нее особенно остро, потому что никаких своих доходов она, понятное дело, не имела, Боря тоже работу пока только искал, и как жить дальше с каждым днем становилось все более неясно.

– А мама у вас кто? – спрашивал Федор Константинович.

– Мама? – вновь сосредоточилась Аня на разговоре. – Мама инженером работала в НИИ, инженер-технолог, какие-то платы они там делали, для электроники. А потом НИИ развалилось, и она пошла работать приемщицей в ателье.

– А папа?

– Папы у меня нет.

– Как нет? Извините…

– Ничего. Его и не было. То есть, я всегда думала, что мой папа – это один человек, а оказалось – другой. Но это, в общем-то, не важно, потому что каждого из них я видела всего раз в жизни.

– Извините, что спросил. Вам, наверное, неприятно, что я с расспросами лезу?

– Нет, отчего же? Ведь мы с вами совсем не знакомы… – Аня осеклась, подумав, что вновь сказала что-то не то.

А вслед за тем с горечью подумала еще и о том, что совсем не так представляла себе и свою свадьбу, и семейную жизнь. А вышло, что и свадьбы толком не было, и жизни теперь никакой нет…

Аня не заметила, как погрузилась в свои мысли, ход которых больше не прерывался вопросами Федора Константиновича, который, спокойно попивая чай, внимательно следил за ней со своего места.

С каждым днем все больше воспринимая свою жизнь, как пытку, Аня отчаянно мечтала вернуться домой. Но в то же время была готова жить где угодно, лишь бы только никогда не возвращаться – в ее сердце большой занозой засела огромная обида на собственную мать, и, вспоминая о ней, Аня всякий раз возвращалась к тому последнему разговору, после которого произошло то, что произошло.