Евгений Кулькин - Полоса отчуждения

Была она начертана на клочке какой-то печатной вырванности и гласила: «Я прожила безвыборную жизнь. Хорошо это или плохо, покажет только моя смерть».

Подписи не было.

Но по почерку Максим безошибочно определил: писала Варя.

Вернее, Вера.

Хотя вообще-то она была Вероникой.

Но почему-то очень желала, чтобы ее звали именно Верой.

Была…

Это слово каким-то наплывом стало в подгорлье.

Дышать давало. А вот говорить – нет.

А хотелось сказать что-то такое…

В комнате полумрак разбирал на части подробности ее интерьера.

Вон тот трельяжик.

Его так любила Вера.

Хотя Максим никогда не видел, чтобы она смотрелась в зеркало.

Зато именно на трельяже лежала раковина, которую почему-то Вера каждое утро приставляла к уху.

И улыбалась.

Чему, Максим так никогда и не поинтересовался.

Он порывисто поднялся, взял раковину и так, как это делала Вера, приблизил к другой раковине. К ушной.

Слух занял шепотливый шорох.

Изредка он был перебиваем какими-то более зрелыми звуками.

Но он точно знал, что в комнате их быть не должно.

Значит, они исходили из других квартир или даже с самой улицы.

И вдруг подкипятила душу мысль: а может, это периодически включался параллельный мир?

И может, именно ему так невинно улыбалась Вера.

Он положил раковину на место.

И увидел машинку.

Ту, зингеровскую, которую он как-то купил ей на толкучем рынке в Свердловске.

«Толкучий рынок» – как сейчас это звучит непривычно!

Даже чуждо.

Машинка оказалась нерабочей.

И, что удивительно, Вера ее отремонтировала.

Сама.

Максим никогда не думал, что столько неимоверно много связано в этом доме с Верой, теперь уже покойной его женой.

Он не мог смириться с тем, что ее больше нет в живых.

Это надо ввести себя в новый круг понятий и физическое доказательство подтвердить каким-то духовным посылом, строгим, как взыскательная проверка.

И это ей – одна из последних – принадлежит такая фраза: «Сбежать от страданий жизни невозможно. Можно просто не жить». Что она сейчас с успехом и делает.

А он никак не подойдет к анализу прожитых лет, в духовный диапазон которых заключены особенности его судьбы.

Хотя…

Максим ловит себя на лукавстве.

Ибо сейчас, как кто-то удачно выразился, он проходит «полосу отчуждения», то есть сбывает те сорок дней, после которых, как гласит православная присказка, душа новопреставленной Веры-Вари-Вики возлетит на небо и, чтобы оставшиеся на земле обзавидовались ей, даст какой-то знак, который наделит правом вспоминать об этом с религиозным трепетом и благочестием.

Он даже хочет предугадать, какой это будет знак.

Максим еще раз оглядел комнату, с придиром ища, что тут напоминает о нем.

Под окном взгурлил голубь.

Где-то далеко стал глодать тишину своей беззубостью чей-то зов.

И Максим вдруг вкопано остановился.

Он неожиданно понял, что устойчиво живет здесь как память, – запах.

Ее запах.

Отдающий чуть-чуть полынью и чабрецом.

И как только минут эти сороковины, как их зовут, и он пройдет ту самую «полосу отчуждения», что будет дальше? Ведь Вера унесла с собой глубокую энергию своего четкого характера, способную не только реагировать на любые ситуации, но и зарядить упорством и целеустремленностью все и вся вокруг.

Но она не считала, что моральные сферы лежат только в плоскости целесообразности.

Ибо искать в себе гармонию может только сумасшедший, не знающий уроков предшествующих исторических эпох. Когда пугающую бедность пытались обогатить за счет новых религий.

Вера не пугала его наплывом чего-то чрезмерного.

Это он у других видит то особо выразительные надбровные дуги, то высоко, как вздернутые на дыбы лошади, высившиеся груди.

Мысль обо всем этом запуталась в дремности, как бы в которой он пребывал. А что если, сбывая «полосу отчуждения», вспомнить всех женщин, которые – всяк по-своему – изменили его судьбу в пору, когда он, числясь чуть ли не образцовым семьянином, потихоньку изменял жене?

Для очищения совести, видимо, ради покаяния есть резон всех их выстроить по ранжиру.

И как бы сделать выводы, что ли.

Какие?

Его потянуло перекреститься.

«Употребить тайну в виде оружия».

Кто это сказал?

Может, та, что как-то ему заявила: «Ты душу мою не устраиваешь, потому что у тебя не тот масштаб мысли, который способен подчинять себе».

Потом уже – на задумчивости – поведала: «Предел мечтаний и возможностей встретить того, кто достоин тайны, и у кого вместе с тем душа выбирает страдание».