Борис Екимов - Память лета

От Фомина кургана по левую руку, ближе к Гетманскому шляху, что ведет от Калача-на-Дону в станицу Клетскую, хорошо видно Мордвинкино поле. Там в балочке Мордвинкин ключ. Вода его славилась.

Совсем рядом со шляхом могучий Калинов колодец.

В десяти верстах далее, по левую руку, в Осиновом логу – знаменитый Белый ключ ли, Белый колодец. Вода в нем по вкусу будто снеговая, ледниковая. Слывет она «серебряной», лечебной, помогая от всяких хворей.

Там же, рядом, целая балка с названием – Родниковая. На каждом шагу ключи. Прежде, в старые годы, эту балку закрывали плотиною, и вода самотеком бежала, орошая плантацию осиновских хуторян. Сегодня еще видны заплывшие, затравевшие канавы, когда-то полные воды.

Живые ключи Задонья, родники мои… Это память или нынешний день?.. Время – полдень. Дорога. Жаркая степь. Сворачиваю к роднику. Склоняюсь над ним. Пью и пью. Потом сажусь возле невысокого обомшелого сруба. Гляжу, как вздымается, бугрится и туго вихрится на дне белый песок. Три буруна, три ключа. Песчаный бурун поднимается невысоко. Водные струи винтом идут вверх, понемногу слабея и растекаясь в прозрачном столпе воды, в полной чаше. Прозрачным живым порогом валит вода его через край, падает вниз и уходит, журча, словно прощаясь.

В округе – лето. Полдень. Зыбится жаркое марево. У родника кров божий, зелень ветвей. По земле зеленая же мурава и пестрая радуга цвета. Белое, розовое, голубое… Пахучий холодок мяты, синеглазый батог, желтая дрема, корзинки тысячелистника и рябинки… Сколько их… Травы и травы, медовый пахучий цвет. Сонное гуденье пчелы, стрекот кузнечика, негромкое птичье пение, журчанье воды, пресный живительный дух ее.

Глядишь завороженно, как пульсируют в песчаном дне живые ключи, как вздымаются, тянутся вверх тугие струи.

Прошумел в листьях ветер. Через ветки, наискось, пробился солнечный луч, словно золотое копье, и ударил в живую чашу. Качнулись, свиваясь, струи. Что-то вовсе волшебное почудилось. Золотая дрема… Время светлое, долгое. И думы светлые, словно эта вода.

Посидел, отдохнул и пошел. Легкой ногою, от родника к роднику. Добрая дорога.

Сегодня родников становится все меньше. У кургана Хорошего нынче ключ заглох. И сразу засохла верба над ним. Родники уходят, может быть, потому, что раньше были нужны пахарям, пастухам, косарям и просто путникам, чей род редеет. Вот и уходит за родником родник. Смыкаются земные уста. Неслышимо щелкнул невидимый ключ. На запоре, до лучшей поры, бережет земля родниковую воду. Но где есть нужда, не жалеет ее.

Возвращаюсь. Вот он – мост через Дон. Перед ним, перед горой – Родничок. Так же щедро льется светлая струя его. Рядом – автобусы, легковые, грузовые машины, людская толчея. Народ и народ… Спешат, едут. Но возле Родничка обязательно остановятся. Кружками да чашками пьют взахлеб, утоляя жажду. В бутылки набирают, в термосы, в канистры – это в дорогу. А кто-то просто приник губами к струе и никак не напьется.

Она ведь сладкая – родниковая живая вода. Она – словно воздух и зелень, словно солнце и небо, она словно жизнь – дарована каждому от рожденья до смерти. Вода – это жизнь. Иссякнет родник, и конец всему. Конец травам и тенистой вербе. Конец жизни.

Но, слава богу, бьют еще в нашем Задонье живые ключи на Калиновом, на Фомином кургане, на Маяке, в Родниковой балке, на Мордвинкином поле, возле Калачёвского моста. Принимаю их с благодарностью. Беру их живую воду и долго помню.

Вроде и пожил, мир повидал; и в том миру – далеком и очень далеком – не только по усам текло, но попадало и в рот. Знаменитый французский суп – буйанес или, там же, луковый; рюмка кактусовой водки под обжигающую мексиканскую закуску; гроздь фиников прямо с пальмы. Ловко взбежит по стволу черный мальчонка, и – вот он… Кокосовый орех, прохладное терпкое его молочко. Слава богу, и пожито, и попито.

Но раздумаюсь: самая сладкая еда, какую помню, – буханка свежего голубинского хлеба. Бывало, находишься ли, наездишься, прибьешься к малой пекарне в станице Голубинской и, еще не ступив на порог ее, почуешь сладкий дух печеного хлеба. Он ударит взадох, голова – кругом. Отрежешь ли, а то и отломишь от буханки. Хрустит поджаристая корочка. Вот она в руках, теплая горбушка – радость детства. Отделил ее, словно отворил, выпуская из буханки наружу кисловатый дух хмелины, сладимую терпкость живой ноздреватой мякушки, которая дышит еще, и сразу живеешь, кровь бодрее по жилам идет. Радуешься и ешь. Ешь и никак не наешься. За пахучим ломтем – ломоть. Похрустываешь корочкой, сладко почмокиваешь и чуешь, как прибывает бодрости, силы. Хорошая еда – хлеб, лучше не сыщешь, сколь ни ищи.