Саша Чекалов - Обновлённый мир

Присел рядом, оценил обстановку, достал из кармана пакет целлофановый, а из другого пластмассовый совок (всегда их с собой носил, всегда-всегда: вдруг кому-то срочно потребуется помощь), перекидал жижу в пакет, особо не парясь, что с землёй до кучи (главное – чтоб весь воск собран был, чтоб ни капельки, ни комочка не пропало! – а земля, от неё вреда никакого, кроме пользы, ага), и понёс домой.

Дома у художника никого: жена ушла, детей не успели, да и ладно, собаки своей – и то не завели, побоялись: с кем оставишь, если на пленэр уехать надо будет, пусть и всего на пару дней хотя б! Собаку выводить надо, регулярно, это вам не женщина, которая небрежение годами терпеть может… если оно того стоит, разумеется.

Никого, но – уютно: телевизор есть, и даже цветной. «Рубин Ц230». (Ну, или как минимум «Горизонт-714». )

Освободил чертёжную доску от завалов ватманского листа, клеёнку расстелил, вывалил на неё содержимое пакета и… стал думать.

День думает, два думает… Видит, ничего не поделаешь, сама собой не оживёт девчонка, нужно что-то предпринять… Причём как можно скорее! – а то ведь её наверняка давно хватились, ищут, убиваются, по моргам звонят…

Ладно, поскольку слово материально, решил художник не думать о дурном, просто взял и примерно в рост бывшей девочки фигурку из глины изваял, а потом – трах-бах, сделал по этой кукле гипсовую форму!

Растопил воск, залил его внутрь через оставленную напротив макушки дырку еле заметную, и готово! Лучше прежнего получилась герла.

Ну, это потом стало ясно, что лучше, а пока – изнутри пищит: выпустите, мол, эй! – и даже пытается «саркофаг» раскачивать, того не понимая, глупая, что если упадёт, то всё разлетится вдребезги: и гипс, и ты сама, дура!

Понятное дело, художник не стал выпускать её сразу: подождал, пока затвердеет. За что и получил в торец – сразу, как только наконец вызволил. И правильно: что тебе сказано, то и выполняй немедленно, а то ишь какой! – я, говорит, лучше знаю, что для тебя благо…

Ты делай, что говорят, и не выступай, понял?

Не глядя на него (однако прикрывшись газетой), прошла в спальню, заглянула в шкаф, наскоро порылась в вещах жены (в тех, что та не захотела забирать, когда уходила), оценивающе прищурилась и… через пять, нет, через шесть с половиной минут вернулась в большую комнату преображённая.

На ней был укороченный сарафан белого ситцу и белый же приталенный пиджак из не пойми чего синтетического – в тонкую красную полоску. Ступни лихо вставила в вишнёвые лодочки, а волосы

(их, не найдя ничего другого, художник изготовил из льняной пряжи, которая – о, удача! – для пущей аутентичности висела на прялке, да-да, настоящей прялке, несколько лет назад подобранной на обочине трассы где-то под Костромой)

заколола пластмассовой бабочкой, тоже красной.

Смерив художника взглядом, вздёрнула подбородочек, крикнула мимоходом сквозь фортку: «Бисти, Наци, вы здесь? Ух вы, мои у-умнички!»

(а они, бедняги, как привязанные ждали все эти дни у подъезда, к художнику войти стеснялись, он выносил им еду на улицу: гречневую кашу с кусочками колбасы, больше у него ничего и не было, то есть от роду не водилось!)

…и – пошла, пошла… пошла к выходу.

Метнулся было открыть перед ней дверь, но девочка обдала таким холодом, от которого немедленно сделалось жарко… и слабость навалилась, такая… вернее, этакая… и – понимание, понимание, что всё зря.

Нет, конечно, хорошо, что Маша жива-здорова (кстати, зовут её теперь Мария Дмитриевна), – и хорошо, что такая чаровница ходит в сад, а там – время от времени как бы нехотя раздевается… и, будто делая кому-то величайшее одолжение, ложится.

Теперь она носит шляпу. Настолько широкополую, что, когда загорает, использует её в качестве зонтика от солнца. Положит на живот и грудь (а на глаза тёмные очки, а на нос листок яблони) и читает. А потом смежает веки.

Пудели с отчаянным весельем, отрепетированным в течение долгих лет до полной естественности, наматывают круг за кругом, девочка же безмятежно спит, белая-белая, и солнце сияет в её волосах… а толку!

Саша с детства любил читать! Ещё с той благословенной поры, когда и не умел-то, зато ему читала бабушка… Такие специальные книжки были, в каждой страниц по двадцать от силы, зато формата огромного! и каждая буква – как чётенький такой муравьишка из басни (там, где он стрекозу наказывает): симпатичный, ладный, легко запоминающийся… А самого текста мало, зато какой текст: то про Буратино, то про Карлсона, то про Емелю… Все они симпатичные ребята, всё у них в руках горит, всё само собой в те руки даётся – и хочется быть похожим на всех них и каждого! От этого любая текстинка отпечатывается в голове не хуже символа какой-нибудь веры, поскольку… ну, здесь ведь мудрость: кто имеет ум, тот не может не заметить закономерности в отменном постоянстве, с которым в этих упоительных историях главный приз (царевна, театр или банка варенья, не важно) достаётся сáмому… сáмому.