Серик Асылбекулы - На чужом пиру

Старик закончил, и все трое погрузились в молчание. Ленивое весеннее солнце склонилось с зенита к западу. Время за польден.

– Ну, теперь, если разрешите, дядюшка, мы тронемся, – произнес Казантай с легким вздохом. – На вечер пригласил к себе друзей и сослуживцев, чтоб они с Корганбеком встретились. Времени уже немало.

Ускенбай, сложив раскрытые ладони, благословил их.

– Разрешение – от Аллаха, дорогие мои. От меня лишь доброе напутствие, – произнес он. – Повидав вас, и я изрядно воспрял духом. Сын Катепа, ты сказал не давно: «Племянник – не родня, жилы – не еда». А я тебе скажу: «Почему бы племяннику не быть родней, если он стоящий человек, почему бы жилам не быть едой, если на них есть мясо». Вон пасутся около трех десятков овец и коз. Это и есть моя скотина. Возьми любую из них, положи к себе в машину. Дома угостишь мать свежим бульоном. И сын Айдеке, гость твоего дома, пусть отведает. Видишь сам, дома старухи нет, иначе попотчевали бы вас, как положено. А вы не забывайте, вспоминайте порой, что живет здесь старичок такой вредный, если удастся, то и заглядывайте.

Казантай покраснел от смущения.

– Ойбай! Не нужно овцы, дядюшка, – сказал он суетясь. – Это нам следует привозить вам, а брать у вас стыдно. Спасибо за радушие! Если придется в следующий раз проезжать мимо, то непременно загляну к вам. А этот ваш зять далековато все-таки живет.

– Ну, будьте здоровы в любых краях. – Старик поднялся с места, отряхивая полы чекменя. – Предложил взять овцу, не взяли, тогда уж довольствуйтесь тем, что было. А мои помыслы чисты, и к пустословию я не привык.

Распрощавшись, джигиты сели в машину. В это время снова раздался голос старика.

– Эй, Казантай, если твои мышеловы поедут в нашу сторону, передай и для нас отравы. Говорят, если кулан свалится в колодец, то лягушка прыгает по его ушам. Так и здесь, в ауле, стало полно мышей, житья от них нет. Не забудь моей просьбы.

– Хорошо, дядюшка, не забуду, – ответил Казантай, высунув голову в дверное оконце. – Ну, будьте здоровы…

Машина легко сорвалась с места. Старик постоял еще, провожая их взглядом и повернулся к дому.

– Молодец, старик! —покачал головой Казантай, отъехав от аула. – Рассказывает – заслушаешься. Да и крепок все еще. Эх, дома два мешка картошки лежат, надо было перед поездкой положить один в машину. Для них картошка – редкая пища.

Корганбек задумался. «Кто знает, может быть, для существования и нужен мешок картошки. Но этого старика одним лишь добром не удовлетворишь. Широкодушен старик и помыслы его, и надежды широки». И тоска по отчей земле и нежелание расставаться с ней, распирают Корганбека как Сырдарью в пору ледохода, и оттого побаливает сердце.

Вокруг царит покой и тишина. Лишь в открытые створки окна машины врывается неугомонный ветер. Бескрайняя степь, прижавшая к своей груди кудрявые барханы и обширные ложбины, лежит с опущенной головой, словно ребенок, обидевшийся на родителей.

Култай, опираясь на локти, растянулся на самой макушке ковыльного холма, возвышающевося посреди раздольной равнины. Время от времени, вытянув шею, юноша внимательно оглядывает рассыпавшуюся по степи отару. Часть овец уже ушла далеко до самой возвышенности Коспактюбе, туда, где темнеют ее верблюжьи очертания. Правда, неудержимо стремительные с утра овцы, утолив первый голод сочной, не тронутой копытами травой, теперь уже не двигались, а жадно паслись на одном месте.

«Пусть себе пасутся…» – Култай не спешил заворачивать отару.

У подножья холма пощипывал траву гнедой мерин под седлом. Судя по тому, что хозяин даже не спутал коню ноги, нрав у него должно быть смирный и покорный. С восходом солнца гнедой не успевал отмахиваться от донимавших его серых большеголовых слепней величиной с добрых жуков.

Позднее утро. Рябоватое июльское солнце, поднявшись над землей, повисло над гребнями белесых барханов и наполнило сонным теплом эти безлюдные пески. Вдали у кромки горизонта, как пенка добротного катыка, подрагивало легкое марево. Там и сям торчали редкие кусты саксаула. Среди выжженной суховеем и зноем травы ярко зеленел единственный куст тамариска. На его веточке уже давно сидела крохотная синичка, видимо, свившая гнездышко в густой тени. Издалека, со стороны железнодорожного разъезда, донесся лязг вздрогнувшего тяжелого грузового состава.

Култай, с непонятной ему самому грустью, захлопнул толстую книгу с истертой обложкой. Перестук тяжелого состава стал постепенно слабеть и гаснуть. Вскоре за горизонтом исчез и сам поезд, оставив после себя лишь облачко дыма, лохматое, как клок овечьей шерсти.