Калле Каспер - Жизнь после жизни

Теперь Рипсик не стало, и я особенно не выбирал, где жить, только смотрел, чтобы в центре и подешевле. Квартир я больше не снимал, зачем, все равно готовить не собирался, останавливался в гостиницах. В Петербурге оказалось немало таких, переделанных из бывших квартир, Советский Союз ведь не заботился о путешественниках, предполагалось, что у каждого гражданина есть родственники, однокурсники или просто приятели, с распростертыми объятиями встречающие долгожданного гостя, а сейчас ситуация изменилась, состоятельные люди стали вкладывать деньги в гостиничное дело, покупать квартиры и приводить их в божеский вид – именно в божеский, а не гермесовский, ибо этот великий путешественник, такие халупы, конечно, отверг бы с большим презрением; ну а боженька у нас такой же малотребовательный, как и Учтивые; одного поля ягоды, или представители одной цивилизации, как хотите. Вот и сейчас, распаковывая вещи, я даже не знал, куда повесить рубашки и положить белье, потому что в номере не оказалось шкафа. Не было и стула, его заменяла засунутая под конторский стол низкая мягкая тумба, сидеть на которой было решительно невозможно. Правда, на книжной полке хозяева выставили целую серию книг русской классики, но поскольку отсутствовало бра, то было непонятно, как этим богатством пользоваться. Зато на стене висел огромный телевизор, но для меня он был до той самой лампочки, которой не хватало для чтения: после смерти Рипсик я сей агрегат вовсе не включал, кроме как послушать оперу с плеера. Раньше мы с Рипсик вместе смотрели новости, обсуждали политические события, промывали кости всем тем глупцам, которые правят миром, теперь это было невозможно, она находилась «в отсутствии».

Не успел я разложить вещи, как со двора послышался страшный визг, я сперва подумал, что заработала сигнализация автомобиля, но когда подошел к окну, то увидел, что он – двор – заполнился стайкой маленьких варваров дошкольного возраста. Обычно люди умиляются детям, я – нет. Мне кажется, именно то, что ими умиляются, и позволяет детям стать из маленьких варваров большими. Ну а наделить их какими-то исключительными свойствами, поставить выше взрослых по нравственной чистоте, считать, что дети способны аж философствовать, понимать что-то в эмпиреях – нелепость, впрочем, широко распространенная в русской классической прозе.

Я поспешно закончил распаковку, взял сумку и вышел.

Когда мы с Рипсик поженились, я был уже взрослым человеком, несколько раз разведенным, и мой генотип изрядно оброс фенотипом – но шагая сейчас, уже без чемодана, по Невскому в сторону первого из тех издев… ладно, хватит, все поняли… издательств, которые мне следовало посетить, я размышлял именно над своим происхождением, или, точнее, над одним из его нюансов. Но я не могу о нем сказать, пока не скажу два слова о Петербурге. Увы, я тут не родился, не блистал, и даже мало по нему гулял. Так уж случилось, что судьба закинула меня из ветреного (только в прямом смысле) Таллина не в Петербург, а в Москву. Хотя сперва мне хотелось в Ленинград. Я попытался поступить в здешний театральный институт, но не прошел по конкурсу. А вот на сценарные курсы поступил – однако это заведение находилось в Москве. И я, как говорится, забыл про Ленинград (а Москву, прожив там два года, возненавидел). Потом однокурсник пригласил меня в Армению и я влюбился в эту страну, даже раньше, чем в Рипсик. После нашей женитьбы, в течение многих лет, мы с ней вообще никуда не ездили, разве что изредка в Ереван, навестить ее родителей – не было денег. А когда они появились – небольшие, но все же деньги, мы стали летать в Италию, и полюбили ее так страстно, что в какой-то момент это превратилось в безумие: нам хотелось посетить каждый город и городок, увидеть еще одно великолепное палаццо, еще одну прекрасную фреску – ибо любовь эта, хоть и безумная, не была слепой, мы любили Италию за ее великое искусство. И так же, как мы искали в путеводителях соборы, в которых потом восхищались очередной неведомой обычному туристу работой Филиппо Липпи или Беноццо Гоццоли, так мы перешаривали и репертуар оперных театров, в поисках постановки с лучшими итальянскими певцами – и ездили специально, чтобы их послушать, что тоже, конечно, было безумием, ведь у нас не было денег даже на то, чтобы купить без скидки йогурт; а на оперу в Италии – были.

А потом мы как-то снова поехали в Петербург, и поняли, что это – тоже Италия. Какое знакомое ощущение, дойти до Казанского собора, и вспомнить про колоннаду Бернини. Петербург, как нам показалось, отличался от итальянских городов одним – он был больше; но это ему не вредило, наоборот, простор подчеркивал его итальянскую прелесть, отвлекая внимание от того, что построено не итальянцами и не под их влиянием, ибо чем-чем, но архитектурой русские не блещут (вот стройными ножками дрыгать на сцене, это у них неплохо получается, именно стройными, критика, когда-то высказанная классиком русской поэзии, пошла на пользу, каким именно образом эффект был достигнут, загадка, но результат налицо). Однако это не означает, что мы зачастили в Питер, его мы все-таки знали, в отличие от Ассизи, или, скажем, Монтефалько, так что мы вновь и вновь отправлялись на полуостров, который не Крым. А затем Рипсик не стало, и с этого момента меня уже не тянуло в Италию, то есть, я, конечно, продолжал туда ездить, но только в Венецию, на могилу Рипсик, а сама Италия меня интересовать перестала, места, где мы до того побывали вместе, причиняли боль, а те, куда мы не успели, причиняли еще бо́льшую боль, так как Рипсик их уже не увидит. Какое-то время я еще лелеял мечту продолжить книгу об Италии, начатую Рипсик незадолго до смерти, но когда я вернулся из Феррары домой, к нашим медведям, которые терпеливо ждали меня, тесно прижавшись друг к другу в просторном кресле, то пришел к выводу, что одному мне с ней не справиться, и бросил как саму затею, так и поездки в познавательных целях – зато я вскоре отправился в Петербург, к Учтивым, и понял, что вот этот город для меня – в самый раз. С одной стороны, ты в Италии, а с другой – не так больно. К тому же, тут не только Учтивые, но вообще все разговаривали на языке, для меня почти родном – родном, потому что если армянский был для нас с Рипсик языком любви, то русский – интеллектуального общения. И я обзавелся годовой визой и стал ездить сюда регулярно.