Калле Каспер - Жизнь после жизни

А мы с Рипсик не только получали от издевательств авторские экземпляры, мы и сами издевались над нашими романами, тоже при помощи фонда. Другими словами, метали бисер. И что делать с тиражом? Опять-таки, благодаря принципу поддержки (см. выше), удавалось продать библиотекам экземпляров… ну, если повезет, то даже тридцать – и таким образом погасить те десять процентов расходов, которые по правилам фонда должен был оплатить «издеватель» – а дальше? Кому в Эстонии нужны написанные на русском книги (если говорить о книгах Рипсик)? Правда, исход русских, на что так уповали эстонцы в начале девяностых, так и не состоялся, по крайней мере, исход скопом – а есть ли другой? – уехало, изошло, репатриировало каких-нибудь процентов двадцать от, как было принято называть в те теперь уже далекие годы, русскоязычного населения – однако, что примечательно, изошла именно та его часть, которая не только умела читать (ибо это сейчас умеют как будто все), но и более-менее активно этим умением пользовалась, то есть, инженеры, врачи и прочая интеллигенция, надеявшаяся, и, пожалуй, небезосновательно, пристроиться по специальности на просторах родной России, ибо в независимой Эстонии им ничего не светило. Они уехали, а остался кто? Скажешь, люмпен, обидится, люмпен – он обидчивый, поэтому скажем просто: осталась та часть населения, которая предпочитает книге телевизор. Это – старшее поколение, ну а про молодежь и без слов все понятно. Автор преувеличивает? Хорошо, допустим, преувеличивает, есть еще читающие люди даже в Эстонии, и даже среди русских – но неужели кто-нибудь может предположить, что они будут читать русские книги, над которыми поиздевались на территории Эстонии? Уж ежели читать, то только то, что привозят с исторической родины, зачем им местная белиберда? А как они узнают, что откуда, может спросить человек, незнакомый с дизайном эстонских книжных магазинов, а таких, допускаю, подавляющее большинство. Очень просто – в этих магазинах есть специальный стеллаж, над которым крупными буквами написано: книги на русском языке, выпущенные в Эстонии. Рипсик называла это кладбищем. Ибо те книги априори мертвы, их никто не купит, и когда они пролежат-простоят в магазине годик-другой, то вам, раз вы не только автор, но и издеватель, приходит весточка: ваши книги устали стоять (лежать), заберите их домой. И как можно не забрать, жалко же книги, пускай вернутся на свое законное место, под уютной кроватью.

Таким образом, могу ответственно заявить, что у Рипсик в Эстонии было три читателя: одна профессорша по русской литературе, в чью обязанность входило быть в курсе всего, что по-русски писалось, но тем не менее, ценившая талант Рипсик, один мой старый приятель, бывший диссидент советских времен, ныне сталинист и одновременно глубоко верующий, православный человек, однако, невзирая на такую явную шизофрению, достаточно умный, чтобы тоже оценить талант Рипсик, и один доктор философии, любящий худлит во всех его проявлениях, в том числе, рипсикиных.

Вот я и поставил себе задачу – увеличить вышеуказанное число ее читателей, а поскольку в Эстонии, как мы уяснили, это возможным не представлялось, то поехал, или вернее, полетел в Петербург. И поскольку книги – штука тяжелая, то даже взял в аэропорту такси, что бы Рипсик – а она была очень экономная – на это ни сказала.

Когда мы с Рипсик вдвоем приезжали в Петербург, то останавливались у профессора Учтивого, и наоборот, когда он с женой, или, вернее, жена с ним, ибо инициатором всего неслужебного, непрофессорского, так сказать, от времяпрепровождения на даче бывшей ученицы до визита в модный ресторан, безальтернативно являлась она, так вот, когда ей приходило в голову совершить очередное путешествие в Таллин, а случалось это нередко, потому что сей город она любила даже больше, чем Хельсинки, они, естественно, жили у нас. В первый раз это произошло еще до того, как моя мама покинула белый свет, а вместе с ним и свой дом, одновременно и наш, и мы, чтобы не укладывать гостей в одну постель с нами, предоставили ее профессору с супругой в безраздельное пользование, а сами пошли ночевать к моей двоюродной сестре, благо, чтобы добраться до нее, следовало всего лишь перейти двор, войти в другой подъезд и подняться на третий этаж. Такой широкий, или вернее, «высокий» жест, видимо, произвел на Учтивых неизгладимое впечатление, потому что они стали с нами поступать точно так же – когда мы приезжали в Петербург, они уступали нам свой раскладной диван, а сами скромно уединялись в миниатюрном кабинете профессора, проводя несколько ночей на тоже раскладном, но кресле; как они на нем умещались, мне трудно представить, но умещались. Словом, это была интеллигентнейшая семья, и, пожалуй, только их интеллигентностью можно объяснить то обстоятельство, что они вот уже тридцать лет ютились в жалкой двухкомнатной квартирке на далекой окраине Ленинграда (назвать эту часть города Петербургом язык не поворачивается) и только грустно улыбались, когда я им внушал, что профессорам положено занимать хоромы на Невском, как до переворота 1917 года. Правда, сказать, что Учтивые уж совсем ничего не предпринимали, чтобы улучшить свои жилищные условия, было бы неверно, однажды они совершили весьма героическую попытку вырваться поближе к коням Клодта, для чего следовало сначала удалиться от этих же коней и вообще от Петербурга на много тысяч километров, на что они и решились: Учтивый на целых два года отправился в Корею (не северную) учить корейцев и кореянок, и даже не русской литературе (вот в чем героизм-то!), докой в которой он являлся, а просто-напросто русскому языку (!), жена же на второй год составила ему компанию, ибо дольше он оставаться один категорически отказался. Только русский читатель может понять логику такого поведения, ибо только русскому читателю известно, что где-то в далеких варварских странах профессору за преподавательскую работу платят больше, чем за лекции в родном Петербургском университете, выпускником которого является, кстати, и нынешний кесарь (нет, чтобы отблагодарить свою Alma Mater). В любом случае, Учтивый перетерпел не только труд, не соответствующий его квалификации, но и сезон дождей, однако, толку от этого в итоге оказалось мало, поскольку при возвращении супруги так долго спорили на предмет того, в каком районе обосноваться, на Васильевском острове, поближе к университету (Невский, по-прежнему, оставался недосягаемым), как желал профессор, или тут же, на окраине, но в роскошной трехкомнатной квартире чуть ли не в шестьдесят квадратных метров (что почти на половину превышало их нынешний метраж), как предпочитала жена, что за это время то ли рубль, в котором они по неопытности хранили заработанные кровью деньги, успел рухнуть (ну не могу без этого слова, наверно, оно лучше других характеризует нашу эпоху), то ли доллар сдал позиции, если они все-таки были предусмотрительны (всякое бывает), и все осталось, как есть, с той лишь разницей, что на ту часть денег, которую барат [1] товарищ (по венг.)

Читать дальше