Николай Князев - Выбранные дорогами

**

Прискорбная черта нашего времени – почти повсеместное отсутствие стиля. Что неудивительно, ибо стиль суть – индивидуальность, в крайнем случае – школа; он – отличие, а в эпоху торжества массы любое отличие наказуемо. Стиль вырождается даже в музее, где его топчут копыта экскурсионных групп – то, как выглядят теперь окрестности Лувра – это тихий мелкобуржуазный ужас: пожалуй, единственное место, где реликт можно порой обнаружить – запыленные прилавки букинистических лавок: там еще можно откопать первое издание Франсуазы Саган, либо томик «Цветов зла» circa 1910 depot legal со штампиком какой-нибудь провинциальной французской библиотеки и дарственной надписью; артефакты, малопонятно каким историческим пылесосом закинутые в страну постперестройки времен постмодерна и торжества постправды, и все еще хранящие смутное «нечто» отдельности, непохожести, начисто утерянное, к примеру, в голливудских фильмах или сериях фэнтези про попаданок. Современные книги внутри выглядят так же одинаково, как современные автомобили или смартфоны: они разнятся лишь торговой маркой, да и сами эмблемы обманчивы: когда «Мерседес» не стесняется ставить на свои авто моторы от купленного им «Рено», а почти вся начинка «Порше» состоит из продукции «Фольксвагена»… Как из ценовой категории машины можно почти точно угадать ее размеры, набор опций и время разгона до «сотни», так из заглавия голливудского фильма можно определить его сюжет: я перестал ходить в кино после того, как научился произносить ударную реплику за две секунды до ее произнесения – когда персонаж держит паузу. Точно так же и теперешние книги – создается ощущение, что их клепают на конвейере – они одинаковы вплоть до опечаток и ляпов: греки в них обыкновенно носят римские тоги, а героиня либо обретает любовь, если это стандартный женский роман, либо после многочисленных перепихов пребывает в депрессии от невозможности высокое чувство обрести (и тогда это «серьезная литература»); герой же неизменно пьет и сношается, а в свободное время попадает в психушку. Вариант: изложение «Википедии». Вариант: нечто душеспасительное с парой постельных сцен. Вариант…

Серега, мой одноклассник, как-то поделился мыслью, что его утомляют сочинения, в которых нет автомобиля – полагаю, его литературные вкусы не отличались изысканностью, он с надрывом цитировал стих некой дамы, и был очень удивлен, когда я предсказал ему последнюю строчку четверостишия, отталкиваясь от трех услышанных – ему было непросто поверить, что я подобное если и читал, то разве по ошибке… Так вот, Серега, не умевший существовать вне современности, под конец 90-х вышел из окна собственной квартиры имея в виду никогда больше туда (как в квартиру, так и в современность) не возвращаться… Возможно, то что я еще жив – следствие моего неумения жить в теперешнем: я неизменно относился с подозрением к текстам, на которые авторские права еще не истекли. Французы времен империи были мне гораздо ближе, чем покорители космоса. Вероятно, они так и остаются мне ближе – я их в чем-то лучше понимаю, чем современников; они уже ничем не способны разочаровать?

**

Я узнал, что отец изменяет маме, будучи в девятом классе. Невовремя вернулся… Они были так заняты, что сразу меня не услышали: кроме прочего, на проигрывателе, включенном погромче, крутилась добытая на черном рынке пластинка «Роллинг стоунз» – возможно, из-за желания не привлекать внимания соседей – в советских дома массовой постройки 70-х годов экономили на звукоизоляции. Партнерша не была красива на мой вкус – неуклюжий полустертый макияж, дряблый живот, развернутые буквой Х ноги с красными коленями: просто голая женщина. На вид лет 35. Без особых признаков – как врач в поликлинике – но неодетая. Мне казалось, я отвлек ее от дела – она смотрела на меня скорее с раздражением, чем со стыдом – словно я лез во что-то, что меня не касалось и вообще вел себя бестактно.

– Выйди вон, Константин! – сказал отец. – И закрой дверь.

Я пошел на кухню и поставил чайник на плиту. За прикрытой дверью говорили вполголоса – слов было не разобрать. Вода вскипела, чайник начал посвистывать. Я сел за кухонный стол лицом к окну и начал пить чай с сушками. Потом хлопнула входная дверь – дама ушла. Подошел, шлепая домашними туфлями, отец, сел на табуретку напротив. Он сидел, в обвисших трениках и майке, нелепо сгорбившись на табуретке, сложив на коленях узловатые руки – тесно заставленная кухня в шесть квадратных метров вынуждает к нелепым позам.