Лейла Элораби Салем - Владек Шейбал

Вечером, когда сероватый полумрак выполз из ущелий и окутал поместье тонкой темной вуалью, праздник закончился. Слуги расторопно убрали столы, унесли все в дом. Взрослые укрылись в беседке пить чай и кофе, а дети под пристальным взором гувернанток пошли почивать в теплые, мягкие кровати под воздушным альковом.

Владислав не спал. Он неотрывно глядел на Казимежа, лежащего на соседней кровати, и никак не мог понять, почивает тот или нет. Казимеж не спал: он то и дело закрывал веки, потом открывал их, блуждал взором по комнате, глядел в серый потолок, на котором в свете от уличного фонаря отпечатались глубокие тени деревьев. Владислав приметил, что брат что-то разглядывает, тихо спросил:

– Казимеж, Казимеж. Ты не спишь?

Тот отвернулся от голоса брата, кинул в ответ:

– Отстань.

– Почему? – не унимался младший.

– Я не хочу с тобой разговаривать и дружить с тобой не буду.

Тяжкий комок рыданий застрял в горле Влада, из последних сил он старался говорить спокойнее, не заплакать.

– Это из-за сегодняшнего дня? Из-за пианино?

– Я так и знал, что тебя любят больше! Я не хотел, чтобы ты родился, а сейчас я тебя ненавижу.

Недетские слова Казимежа больно ранили Владислава, и казалось ему, будто сердце его пронзило тысячи ржавых иголок. Крупные капли слез блеснули в его красивых глазах и, помедлив, он сказал:

– Казимеж, я завтра попрошу отца, чтобы он вновь полюбил тебя более меня. Прости, я все еще хочу дружить с тобой, потому что люблю тебя.

В коридоре раздались шаги – кто-то торопливо следовал к комнате мальчиков. Казимеж приложил палец к губам и закрылся с головой под одеяло, притворившись спящим. Влад последовал его примеру. Дверь открыла няня, до которой донесся слабый детский шепот. Она решила удостовериться, что мальчики спят, и когда она увидела закутавшихся в одеяла детей, со спокойной душой ушла. Казимеж и Владислав более не разговаривали друг с другом, обоим было тяжко: старший ревновал и завидовал, а младший никак не мог понять, за что к нему такая ненависть, что он сделал не так?

Следующим днем праздник продолжился. Теперь уже в большом зале, главным украшением которого явились мраморные колонны и большие зеркала в позолоченных рамах. Родственники Шейбалов танцевали армянские танцы. Играл патефон, женщины, мужчины и дети веселились. И вот хозяин дома – немолодой тучный мужчина с темным лицом и зелеными глазами именем Пасакис вышел в середину зала и громко объявил, что он приглашает всех мужчин, юношей и мальчиков на танец берд. Большинство с радостью поддержали эту идею и встали в один ряд; лишь Станислав, не любивший армянские танцы, остался сидеть рядом со своей родной сестрой Вандой.

– Почему ты не танцуешь с другими мужчинами? – поинтересовалась она.

– Потому что я поляк, – с нарастающим раздражением ответил он.

– Если ты родился в Польше, то это не значит, что ты поляк. Сам стыдишься своего народа и детей учишь тому же, – женщина взяла гроздь винограда и с гордым видом ушла к толпе других дам.

Станислав глядел ей вслед, в душе – про себя – споря с сестрой, но оправдания себе не находил. И тогда стало ему стыдно и неловко за свое поведение перед лицами родственников, перед двоюродным братом Жозефом, перед младшим сыном – все мысли о нем не принесли мужчине никакого утешения, с раскаянием и обидой на самого себя подумал Станислав, что лучше бы третьему не рождаться, и осекся: ребенок не виноват в неопределенности отца. Невольно взгляд его приковался к Владиславу, с задорным смехом так легко танцующего берд наравне со взрослыми дядями и двоюродными братьями. Ах, сын мой, думал Станислав, в душе любуясь и гордясь им, ты ни в чем не виноват, это все я. Владислав же не чувствовал смятения в душе отца, сейчас он танцевал, веселился, грмко смеялся – просто жил.

Минуло несколько лет. Подросший, не по годам умный, рассудительный Владислав вступил в подростковый возраст. Отец его стал уважаемым человеком в Кременце: подумать только – один из лучших профессоров искусства, единственный фотограф города, чьи работы были представлены на собственной выставке – и фамилия Шейбал стала у всех на слуху.

Владиславу исполнилось двенадцать лет. Все такой же невысокий, крепкий, большеглазый, он отличался от других детей не только внешностью и восточным акцентом, но более своим непонятным, каким-то далеким-чужим для всех нравом. Детские игры и забавы были неинтересны ему, чаще мальчик проводил время в беседе со взрослыми: художниками, литераторами – кои ежедневно приходили к ним в гости, заполняя дом веселыми разговорами. Влад часто смеялся, вопреки установленному Станиславом правилу – ложиться детям спать после девяти часов вечера, он оставался за общим столом в гостиной, вступая в долгие диалоги с гостями. Непонятный, не принятый в кругу сверстников, Владислав жил без друзей, никто из одноклассников не желал иметь дело с ним. Несмотря на то, что в школе, где он учился, присутствовали три религии для каждого народа: католицизм для поляков и польских армян, православие для украинцев и русских, иудаизм для евреев, объектом насмешек оставался Владислав. Было ли то следствием его характера и рассказов о своих видениях, либо зависть к его творческим талантам не только как художника и пианиста, но даже проявления его актерского мастерства, когда Влад впервые выступил в школьном спектакле в роли гриба – то было в первом классе, и с тех пор он стал членом школьного театра благодаря брату Казимежу.