Лейла Элораби Салем: Владек Шейбал

– Ну вот все и закончилось, мой родной. Тебе следует отдохнуть, ибо сегодняшний день выдался для тебя особенно трудным.

– Дядя, а ты останешься со мной? – с какой-то надеждой в голосе, едва сдерживая слезы, проговорил мальчик.

– Конечно, я буду рядом. Вы все останетесь на все последующие дни в моем доме. Мы еще поговорим.

В просторной вилле, больше напоминающий замок, архиепископ задал пир по случаю крещения племянника. За столом сидело много гостей – все армяне. Каждый поднимал бокал за здравие Владислава-Владимира, сидящего на почетном месте подле отца Жозефа. Чуть поодаль разместились Станислав и Бронислава. Мать с любовью, умилением глядела на сына, из ее больших прекрасных глаз катились слезы радости. Станислав сохранял на лице хладнокровие, но в душе ликовал от гордости за маленького сына, так стойко перенесшего вынужденное одиночество перед алтарем. «Молодец, сынок, – думал он, – какой ты все-таки молодец».

Пир закончился в полночь. Дети давно улеглись спать, взрослые по-тихому стали расходиться. Когда дом опустел, слуги открыли окна, чтобы пустить прохладу в залы. Теодорофич знаком пригласил Станислава и Брониславу выйти на веранду, под ночной прохладный ветерок. Оказавшись вдалеке от посторонних глаз, дабы никто не знал тайну их беседы, архиепископ наклонился к Станиславу, тихо сказал:

– То, что я вам скажу, должно остаться тайной между нами троими. Я давно присматриваюсь к Владиславу – с той первой встречи, как увидел его. Что за удивительный малыш! Ты, Станислав, часто бываешь несправедлив к нему, а между тем, именно его судьба выбрала для великих дел. Он один прославит весь род Шейбалов.

– О чем ты говоришь, Жозеф? – хотел было выкрикнуть Станислав, но осекся, проговорил эту фразу тихим голосом.

– Я не знаю, как объяснить. Но Владислав единственный из нас, на кого упал божий свет, он святой. Не обижай его, люби сильнее, – повернувшись к Брониславе, добавил, – береги его как мать, защищай и поддерживай во всем. Влад один лишь из нас, кто достоин этого.

А во сне Владислав вновь видел себя перед алтарем посреди великолепия собора, и здесь и там толпы людей в длинных мантиях, все они поют священные песнопения – на армянском языке. А в руках, под столбом падающего яркого света, Влад держит белого голубя – словно превознося его надо всей темной безликой толпой.

Следующим днем – прохладным еще, но по-весеннему солнечным, Станислав и Жозеф прогуливались по двору львовского собора. Некогда этот собор стоял долгое время в запустении, своды которого почти обрушились, а кирпичная кладка стены готова была вот-вот упасть на черную землю. Ныне, глядя на белоснежные толстые ряды колонн, подпирающие крыльцо и свод, на изящную позолоченную лепнину в стиле барокко, на стелу с молитвами, посвященную памяти погибших во время геноцида, от которой исходил какой-то непонятный могильный холод – в любое время года, посетители восхищались его убранством и не верили, что за короткое время собор возродился из руин.

Станиславу было не до молитв и не до лицезрения красоты. Он был зол на родственника, на жену, на сына. Придуманные слова благодарности вылетели у него из головы, заместо этого он произнес, обернувшись полубоком к архиепископу:

– Ну, Жозеф, теперь-то ты доволен свершенным?

– О чем это ты? – удивился тот.

– Ты понимаешь, все понимаешь. Заставил Влада крестить по армянскому обычаю. Как же!

– Разве то плохо?

– Я сам решил для своих детей, что им лучше жить в Польше, говорить на польском языке и сердцем, и душой быть поляками.

– То решил ты, Станислав. Но делают ли того же они?

– Я их отец и лучше знаю жизненный путь.

– Все может ведать лишь Господь, – Жозеф перекрестился, добавил, с упоением глядя на купол собора, – когда-то этот храм пустовал, дорога к нему заросла сорной травой, на кровле его голуби вили гнезда, а в стенах завелись мыши. Когда мой наставник назначил меня своим приемником, первое, что я сделал, то воссоздал из пепла этот собор. Сотни рук трудились над его убранством и я сам собственноручно и теми средствами, что имею, способствовал возведению места Господа. Я пригласил из Ближнего Востока армянских святых отцов, что ныне служат мессы здесь, я укрывал беженцев – голодных, обездоленных, с умирающими детьми на руках, что прятались, бежали от турок-мусульман, отнявших наши земли. И все же я остался преданным гражданином Польши, ежедневно на Сейме ли, во время проповедей ли представляю ее интересы и готов умереть за польский народ. Но я армянин и горжусь этим. Пусть Владислав живет в Польше, говорит на ее языке, но не заставляй его забыть о предках, о крови, что течет в его жилах, ибо человек, кто отрекся от своего происхождения и народа, уподобляется дереву без корней: нет в нем силы, нет и жизни.