– Тебе не понять, Адам. Мы так с Брониславой ждали дочь, готовили и одежду, и игрушки для маленькой принцессы. Мы и имя выбрали уже – Анжелика. И почему судьба с нами так пошутила? Это ведь шутка, не так ли?
К ним подошел Франциск с младенцем на руках. Грозное, суровое лицо было у старца. Адам раболепно отступил, Станислав же боялся поднять на отца взор – не мог сейчас вынести немого упрека в его очах. Франциск на вытянутых руках вручил молодому отцу плачущего младенца и ледяным голосом вопросил:
– Дай имя этому ребенку.
Станислав чувствовал, как по спине пробежал холодный пот. Невыносимо стало все: и родные, и нежеланный сын, и он сам – за то, что не принял сердцем родное дитя, которое плоть от плоти его. Маленькое тельце младенца оказалось легким и каким-то теплым, нежным. Станислав взглянул на это маленькое личико, едва сдерживая слезы, чувствуя нарастающее раскаяние за несправедливый гнев по отношению к невинному человечку. Перекрестив сына с отцовским благословением, произнес тихим голосом, почти шепотом:
– Владислав, его имя Владислав.
Минуло четыре года. Станислава Шейбала, профессора-искусствоведа и талантливого художника, перевели вместе с семьей в маленький городок Кременец на востоке Польши, расположенного в зеленой долине среди бескрайнего простора под голубым небом. Благословенная земля! На вольном воздухе европейских степей дети чувствовали себя словно пташки, выпущенные на волю. Маленький Владислав резвился под пристальным взором бабушек, матери либо старшей сестры Янки, полюбившая младшего брата всем сердцем.
Станислав часто всматривался в младшего сына, старался изо всех сил взрастить свою любовь к нему и всякий раз это заканчивалось тем, что он злился на Владека, почти ненавидел его, а мальчик – чистое, невинное дитя с большими светлыми очами – как у Станислава, не понимал гнева отцовского и оттого старался казаться лучшим сыном. Подбегая к Станиславу, мальчик обнимал его за шею своими детскими ручками, прижимался к отцовской груди, говорил:
– Хайр, хайр (папа).
Мужчина с суровым выражением лица отталкивал от себя сына, грозил пальцем:
– Мы пока что живем в Польше, потому и говори со мной на польском, а не на армянском.
Обиженный замечанием отца, его холодностью, Владислав со слезами на глазах убегал к бабушке, которая любила его больше, чем кого бы то не было и, зарываясь мокрым лицом в ее колени, находил подле нее успокоение. Тихим детским голосом, еще неправильно выговаривая твердые звуки, мальчик шептал:
– Татик, татик (бабушка).
Леокадия с нежностью гладила его темные короткие волосы, еще по-детски мягкие и пушистые, приговаривала:
– Ах ты мой медовый, цветочек любимый, не плачь, успокойся.
И Владек успокаивался на ее коленях, всем своим маленьким тельцем прижимался к той, которых больше остальных дарила ему любовь и ласку – все то, чего лишал его отец. Вскоре он засыпал у нее на коленях и Леокадия передавала мальчика Брониславе, а та уносила спящего сына в его комнату – тихую, светлую, уютную.
Владислав с рождения был какой-то чудной, отличный ото всех. Он редко играл с другими детьми, предпочитая оставаться подле круга взрослых, и удивляя их всех своими недетскими умными рассуждениями. В саду Владек прятался от пристального взора Хафии и французской гувернантки мадам Шоше где-нибудь в тени ветвистой ивы, как бы отдаляя себя и остальных непроницаемой стеной. Когда голоса, зовущие его, затихали где-то вдалеке, Владислав облегченно вздыхал, впитывая в себя, в каждую клеточку своего тела, упоительный приторный аромат трав и душистых цветов, а ветви ивы в зелено-белой дымке скрывали его, словно защищая. Владислав ложился на мягкую траву – сам маленький как птенчик, и вслушивался в разговор окружающих его растений, он знал и понимал их таинственный язык; укрывая ладошкой росший одинокий цветок, он наклонялся к его головке, обдавая горячим дыханием, шептал:
– Ты совсем один, цветочек. Давай я стану твоим другом, буду ухаживать за тобой, петь песенки и никому не позволю тебя обижать. У меня много игрушек, и самые лучшие я подарю тебе. Меня зовут Владислав, а как тебя, цветочек?
Мальчик пристально глядел на одинокий цветок, пытаясь почувствовать каким-то неземным слухом, что тот ответит. Но цветок молчал: по-видимому, он не знал и не понимал человеческого языка. Сердце Владека в такие моменты начинало биться все сильнее и сильнее, разгоняя по сосудам алую кровь. В некоем трансе, не видя себя в реальном мире, как бы спрятавшись под невидимым колпаком, ребенок гладил лепестки, тонкие, нежные, приговаривая:
Читать дальше