Иван Ленивцев - Живи, Алёшка! Роман

Ну и компания подобралась. Лешка непроизвольно сунул руку в карман куртки – оставшиеся деньги, а главное, документы, лежали на месте.

– …Пропил, прогулял всё до единой копейки! Опять голяк, куда идти, к какому гладкому плечу прислониться? Спьяну, не придумав ничего лучшего, опять заявился к Светке или Надьке, всё к той же доброй вдовушке из шестого магазина. Повинился, мол, повинную головушку меч не берет, прости ты меня, сиротинушку неразумного, бес попутал, больше такого не повторится, клянусь собственной печенкой! И даже сумел одинокую слезу из левого глаза пустить. Вроде поверила, в ванную отправила грехи отмывать. Я только и успел намылиться, как менты заскочили, наручниками повязали, поставили последнюю точку в наших отношениях, с-суки позорные! А эта тварь толстозадая, еще и телегу на меня накатала, словно прокурор Железнодорожного района. Еще и завопила дурным голосом: «Обманщик! Бандит! Жулик!» -« Это я-то жулик? – обиделся я, обращаясь к ментам: – Господа полицаи, да я, может быть, к этой лярве неблагодарной шёл все двенадцать лет отсидки! шел с распахнутой душой, с нерастраченной лаской, с телом исхудавшим, по бабам оголодавшим, а эта стерва из «Армии Спасения» на меня еще и заяву накатала! Вот оно, женское коварство!». А ведь накатала, сучка из колбасного отдела! На четыре года строгача, на «пятерку» этапировала! Вот и верь после этого бабам! Так что, корешки, зарубите себе на носу: слаще всего и желанней не баба, и даже не кошелек с добытыми монетами, слаще всего на свете: амнистия! Да-да, она родненькая! Так выпьем же за то, чтобы долгожданная амнистия была почаще… а еще лучше – ежемесячной. Вздрогнем же! Ху-у!

Повернувшись к переборке лицом и укрывшись пахнущей сыростью простыней, Алексей попытался уснуть. Последнее, что он услышал, было:

Проснулся он от утренней прохлады. По-прежнему мотало неслабо, однако поезд размеренно проглатывал километр за километром. Лешка выглянул в окно и удивленно заморгал: ничего себе, сколько же он проспал? Будто по мановению волшебной палочки, природа резко изменилась: приморское обилие разноцветных красок куда-то напрочь исчезло, уступив место однотонной сырости скал, нависших над поездом с одной стороны, – с другой к железной дороге подступала тайга, упираясь в небо могучими лиственницами, мохнатыми елями. Очень похоже, что художнику по имени Природа, не хватило сочно-ярких красок на этот дальневосточный уголок.

Лешка заглянул вниз. Вчерашняя разухабистая компания куда-то исчезла, оставив на столе груду объедков и прочий дорожный мусор. На их месте сидели две пожилые женщины и негромко, но эмоционально переговаривались:

– Ой, не говорите! Цены на проезд подняли, а сервис каким был, таким и остался. Нет, вы только посмотрите: постельное белье – рвань, да к тому же сырое, титан холодный, кипятка для чая нет, в туалет невозможно зайти, грязища по колено…

– Да-да, вы абсолютно правы! Худшего поезда, чем наш триста пятидесятый первый, наверное, во всей России не сыскать. А ещё фирменный, скорый! Тьфу! Нет вы только гляньте на эти пьяные рожи проводников! О, это что-то непостижимое! Один дыхнул на меня – я чуть не упала…

Лешка согласно кивнул: женщины кругом правы, вагонные проводники ниже всякой критики.

– А вы бы видели, как они ночью, еще в Приморье, помидоры хапали! В первое купе никого не пускали, говорили – занято, а сами его помидорами завалили, вход одеялами занавесив. Там ведро за полтинник приобрели, здесь – за пятьсот, а то и за тысячу продадут. Представляете, какой они навар имеют?

– Ой, женщина, и не говорите! Спекулянты – они и есть спекулянты! Сюда огурцы, помидоры, отсюда – горбушу, красную икру; личную выгоду им подавай, а чая горячего не допросишься. А ихнему начальству до этого безобразия никаких забот нет, поезд будто брошенный, одним словом – сиротский…

И опять женщины правы. Ночью, проснувшись в туалет, Лешка собственными глазами наблюдал, как на станции, кажись, Шмаковка, или Ружино, проводники заполняли помидорами багажные ящики первого купе. Работали по принципу эстафеты: один торговался с местными, покупал, передавал; другой принимал ведра, бежал с ними в вагон, где ссыпал в ящики. Вместо эстафетной палочки – тяжелые десятилитровые ведра. Эстафета передавалась в ударном темпе – поезд стоял всего минуты две-три. После успешного помидорного финиша, проводники, должно быть, решили, что не грех и горло промочить, что и незамедлительно позволяли себе.