«Если там парни какие-то «прикольные», – Славка и слова-то такого не знал, – зачем сюда приехала?» – хотел он обрезать девчонку, но смолчал. Из какого она Калининграда? Наверное, из того, который Кенигсбергом был? В подмосковном Калининграде моря нет, там вряд ли моряками все стать мечтают.
Когда Славка, бухнув в переполненную дождевой водой бочку содержимое своего ведра, вновь появился возле колонки, девчонка, зажав ладошкой кран, пыталась достать трескучей водяной струёй до козлух, семенящих по дороге на выпас, и кричала во всё горло:
– Ах, аш-два-о, ах, аш-два-о, никто не может без него.
Сама, наверное, сочинила такую химическую нескладуху.
Струя, прерывисто взвиваясь, гуляла по пыльной дороге, оставляя следы, похожие на копейки и пятаки. Чопорные козлухи осуждающе замерли, возмущённые этим безобразием. «Ну и ну. Девка – оторви ухо с глазом», – наверное, подумали они.
Славкин приятель-одноклассник Кирка Канин, само собой разумеется, по кличке Канин Нос, которому выпала сегодня очередь пасти поселковое козлушечье стадо, нашёлся, как одёрнуть рыжуху.
– Эй ты, заноза, короче, а то разгонишь мне стадо. Ну-ка остерегись. У меня хо-р-ро-шая вица имеется, – и согнул луком эту гибкую вицу, да так хлестанул по зарослям дурнины, что легли и крапива, и дудки дягиля.
Кирка, хоть не вышел ростом, большерот, курнос, с оттопыренными, розово просвечивающими ушами, зато ершист, вреден и находчив на язык. Вид хипповый – полы рубахи завязаны узлом на животе. Пуговицы ему ни к чему.
– Подумаешь, вицей напугал, – с презрением скривила губы рыжуха. – Тебя, случайно, не Диогеном зовут?
– С чего это? – перестав хлестать репейник, опешил Канин Нос.
– Да голос у тебя как из бочки, в которой Диоген сидел.
«Образованная, Диогена знает», – отметил про себя Славка.
Кирка озадачился ненадолго. Плюнул в сторону далеко-далеко, шагов за десять (так плевать умел только он), и то ли соврал, то ли признался откровенно:
– Короче. Это самое, вчера мы с дедом вмазали.
Девчонка посмотрела на Кирку с любопытством и почтением. Ещё бы, этот коротыш так увесисто, по-взрослому выдал: «Вмазали!»
– На, съешь апельсинку, – примирительно протянула Рыжуха Кирке чуть ли не целый апельсин. – Я угощала вон этого, да он бука какой-то, – и с пренебрежением махнула рукой на Славку.
Кирка засунул в большегубый рот угощение и, причмокивая, начал жевать.
– Скусно! – похвалил он, – А этот, он скусу не понимает.
Вовсе Славку с дерьмом смешал. Друг называется.
Славка обиделся из-за того, что девчонка назвала его «букой», а Кирка эдакое позорное выдал: «скусу не понимает», молча набрал воды и пошёл к своей казарме, как называли в торфяном посёлке Дергачи барак, в котором жили в войну мобилизованные на болотину колхозники и какие-то неблагонадёжные репрессированные ссыльные.
Кирка – Канин Нос уже освоился и начал подъедать рыжуху:
– Тебя, случайно не Фёклой зовут? У нас есть Фефела – тоже заводная – тебе под пару.
– Фи, Фёкла?! Я – Катерина Первозванова, – гордо ответила та, как будто была Екатерина Вторая или на худой конец какая-нибудь Катрин Новаррская, и отставила красивую точёную ножку.
«Имя как у артистки, – подумал Славка, выводя из дровяника свой обшарпанный старый велосипед «Диаманд». Надо было съездить на опушку бора и накосить притороченной к багажнику косой-горбушей два мешка травы, желательно молодого клевера или лопушков. Кролики такую траву любят. Нельзя ему время терять на пустую болтовню с рыжей Катериной. Кролики вовсе оголодают, да и маманя расстроится. Она, конечно, ничего не скажет, особенно в такой день. Возьмёт косу, мешки и пешком пойдёт сама на пустырь. А там что за трава. Дурнина. Пыльное иссохшее будылье.
«Тротуары – четыре доски, встретимся ещё с этой Катериной Первозвановой», – умудрено рассудил Славка. Славка знал, где мягкий лопушок и молодой клеверок выросли для кроликов. По берегам торфяных карьеров, в которых скляно стоит вода, – шёлковеют травы.
Весело мчит Славкин велосипед. Взлетел на угор. Отсюда, как на подносе, весь их торфяной посёлок Дергачи, который охотнее зовут просто Торфяной. В центре, вроде кремля, контора торфопредприятия, школа, Дом культуры и больница, новые дома для начальства и рабочей элиты, а дальше – индустрия: ангары, гаражи, техника. В сторонке – новострой – четыре трёхэтажных дома, Черёмушками, как в Москве, зовут. Говорят, пустят их к зиме. Но они не про Славку. На отшибе торфяные поля с караванами-барханами готового топлива. Тоненькими, слепящими на солнце струнками тянется от них узкоколейка, как гитарный гриф иссечена планками шпал. На узкоколейке мотовозик и вагончики. Отсюда кажется всё игрушечным, незаправдашним, детским.
Читать дальше