Дарья Зимина - Горлица и лунь

– Отец тебя слушает, Бортэ. Но он не вечен. Может случиться так, что попросишь ты моей защиты, моих милостей. Не быть тебе ханом, не вести людей в бой. Уж поверь, Горинке ты позавидуешь, коли я стану над всеми. Никого жалеть не стану.

– Родился рабом, рабом и умрешь, – сверкнула глазами ханум.

Она выскочила из юрты и быстрым шагом двинулась к себе. Толуй уже держал за уздечки двух заседланных лошадей, но разгневанная девушка не заметила этого, мимо пролетела, вихрем ворвалась в юрту, где две служанки взбивали подушки у стен, и закричала: «Прочь!»

Жилище Бортэ отличалось от того, что устроил себе брат ее. Слишком долго делила девушка покой с царевной Донгмеи из Хуа-го. Все предметы в юрте были трех цветов: красного, желтого и черного, только белели кое-где бесценные фарфоровые вазы с голубыми цветами, зелеными драконами и пестрыми длинными птицами. На жердях, поддерживавших войлочную крышу, висели круглые алые фонари. Стены были украшены веерами с письменами, понятными только Бортэ, или тиграми, крадущимися по пушистым сосновым веткам, и блестевшими от лака ширмами, где в причудливых горах прятались дворцы с изогнутыми крышами. На одном из сундуков стоял портрет Донгмеи, написанный придворным художником еще до ее отъезда с младшей сестрой к Бату-хану. Даже искусный живописец не нашел ничего красивого в лице этом узком, длинном, покрывшемся прежде времени морщинами глубокими. Волосы выпали еще в детстве от какой-то болезни, и царевна из Хуа-го носила парики. Уши ее от «причесок» еще сильнее поднимались к щекам. Только умные черные бархатные глаза могли пленить чье-нибудь сердце. На счастье гордой Донгмеи, в юрты Бату-хана свозили всех чудесных красавиц покоренных народов, так что ничего не отвлекало ее от воспитания любимой племянницы Бортэ. Это она учила девушку рисовать, хоть бумаги в походе достать было негде. Рядом с портретом стоял сделанный на дощечке рисунок: хитрая рыжая лиса в ледяной избушке. Ханум никогда не видела избушки. Что это? Пришлось делать избушку похожей на дворец с ширмы Донгмеи. Только Горинка смеялась и говорила, что получилось совсем не то. Горинка!

Бедная Бортэ присела у огня и зарыдала. Светлые косы, грустные зеленые глаза, нежные руки, голос звучный, диковинный. Няня пела, и это так отлично было от других песен в юртах Бату-хана, что девочка забывала об игрушках и слушала, разинув крошечный рот от удивления и восторга. Плела Горинка Бортэ сложные косы, вышивала ей алыми нитями шелковые рубахи, мастерила кукол из соломы и лоскутков. Когда меньше чем за год сгорела Донгмеи от неведомой болезни, только няня, немолодая уже, удержала от безумия и отчаяния юную госпожу свою. Из ее рук без страха брала ханум пищу, с ней одной могла поделиться тем, что на сердце утаено. Постель Горинки была в юрте ханум, и подушки мягкие и одеяло беличье, дорогое, хранили очертания тела предательницы. Ни в чем не знала недостатка рабыня, служа дочери бога на земле. Бортэ посмотрела на строгое лицо Донгмеи:

– Может, хоть тебе ведомо, отчего няня моя выбрала лютую смерть?

Но надо было торопиться. Отодвинув портрет, открыла девушка сундук и вынула оттуда золотую шкатулку, выудила крохотный фарфоровый бочонок с лягушкой и подцепила оттуда пальцем мазь. Вдохнув запах трав с далеких гор, ханум стала втирать лекарство в щеки, чтобы скрыть красные пятна. Вскоре она уже вышла к стражникам, лошадям и прислужницам. Тщеславие от поклонов их стало бальзамом для гордого сердца.

– Почистите постель Горинки и уберите в сундук. Ей больше ничего не нужно, – велела она рабыням спокойным голосом. – Толуй, мы поедем к Бату-хану.

Горячий и нетерпеливый Абукан, известный своей жестокостью, вел передовые отряды. Осторожный и медлительный Джучи прикрывал тыл. Сам владыка вселенной с основными силами шел внутри этого кольца, и путь Бортэ к отцу лежал через весь лагерь. Тысячи и тысячи удобных юрт с воинами и их женами, детьми и рабами тянулись бесконечными рядами, и между ними бегали собаки и приготовленные на заклание овцы. Там же ребятишки играли в войну, скача на деревянных палках-конях, или учились стрелять из луков разного размера по возрасту – с трех лет – под присмотром дедов. Женщин видно не было – они еще стряпали на кострах из сухих лошадиных кизяков. Мужчины, устроившиеся в очень теплое осеннее утро на шкурах звериных возле юрт, чистили кривые сабли, пробовали пальцами тугую тетиву луков смертоносных, чинили уздечки лошадям и обсуждали весело будущую богатую добычу – золотом увешают они жен и наложниц своих, продадут за синие моря грустных дев со светлыми косами, в работе скорых да прилежных, украсят стены жилища оружием новым да крепким, выведут овец пастись туда, где раньше стояли высокие стены белокаменные… Были еще большие телеги для перевозки домашнего скарба, войлока и шестов в походе. Обычно рядом стояли юрты одного племени, и символ их – хвост зверя или кусок ткани – вился высоко в небе, как рыбка в пруду, привязанный к копью или высокому шесту. Особо выделялось жилище главного над десяткой, сотней или тысячей воинов – там стояли охранники, рабыни или кони привезших донесения о прошедшей ночи. И так – насколько хватало глаз. Завидев Бортэ, все бросали свои дела и низко кланялись ей как дочери грозного и могучего хана. Девушка проезжала мимо них, ласково улыбаясь, хоть больше всего ей хотелось сейчас предаваться горю наедине. Она знала, что от имени ее отца трепещут даже опытные воины, но понимала также, что любовь народа к себе может заслужить не строгостью и подвигами ратными, но красотой, добродушием и щедростью. Наперерез гнали огромный табун кобылиц Бату-хана. По одному движению легких рук Бортэ – наездницы опытной (даже старики одобрительно кивали, глядя ей вслед) – лошадь остановилась как вкопанная. Красавица сделала знак Толую, скакавшему из приличия поодаль, подъехать ближе. Невыносимым было одиночество и молчание. Желала девушка развлечь себя разговором.