Дарья Зимина - Горлица и лунь

Зашли раз на двор старик и два мальчика в пестрых рубахах под плохонькими армяками и с ученым медведем. Вся дворня сбежалась на них поглядеть. Даже Феодора по пояс высунулась из окошка светлицы. Заиграли скоморохи: дед на широких длинных гуслях, медведь в бубен лапой бил, один отрок на круглой домре с длинной ручкой, а другой песню завел:

Как идет к колодцу красна девица —

Очи косеньки, косы тоненьки,

Поднимается она на воеводин двор —

Ножки слабеньки, ножки хроменьки.

И как утица шагает – переваливается.

И вздыхает, сердечная, печалится.

Выступила вперед Добрава, пальцами придерживая серый армяк на плечах. Истосковалась она по деревенским песням, по пляске веселой каждый теплый вечер.

Ой, скоморохи, люди добрые,

Да по что же вы напраслину возводите?

А я девушка хорошая, приветливая,

Я приветливая да запасливая.

Есть в горшке моем каша с прошлой осени,

Накормлю-ка я ей вас хорошенечко!

Засмеялись слуги, загоготали. Застучала по подоконнику от хохота даже Феодора. Улыбнулся старик с гуслями. Продолжил отрок приятным голосом:

До чего же девка говорливая —

Не дает закончить мне песенку!

Нападет пусть на нее во лесу медведь!

Медведь вышел вперед, стоя на задних лапах, и закачался, притопывая ступнями тяжелыми.

А ему я коромыслом как по носу дам!

Добрава скинула армяк на руки Людмиле и принялась плясать, уперев кулачки в бока, а потом плавно отведя в сторону сначала правую, а следом левую руку. Выставила их перед собой, согнув в локотках, топнула по очереди обеими легкими ногами, покачала головой и закружилась – только понеслись по ветру полы белой рубахи. Все заахали, замахали красавице руками и платочками. Вдруг вышел на крыльцо сухой высокий Никита в медвежьей шубе и велел гнать скоморохов прочь. Феодору по спине ударил хорошенько, чтобы не глядела на срамные зрелища. Жаловалась потом воеводина дочка Добраве, взбивавшей ей на постели высокие перины:

– Мы с тобой как в монастыре живем, ей-Богу! Ой, сбегу я отсюда, непременно, скоро. В этом тереме грустно, как на панихиде…

А старая Малуша пугала людей на поварне:

– Разве медведю плясать положено? Что хочешь, выложу, а все-таки был сегодня у нас на дворе колдун, волколак. Быть теперь беде терему воеводиному…

Сильная маленькая рука резко отодвинула занавеску из войлока. Невысокая девушка покинула юрту-купол, бежевую, с двумя широкими черными полосами и белыми узорами на них. Два воина в крупных шапках с меховой опушкой и теплых халатах поклонились госпоже и приготовились сопровождать ее, но та лишь покачала головой и обратилась к одному из них:

– Толуй, вели седлать мою кобылицу. Как вернусь от Абукана – поеду к отцу.

Широкими шагами девушка двинулась к другой юрте – белоснежной, с вышивкой, сделанной золотой нитью и алым шелком, у входа в которую были воткнуты копья. На них развевались на осеннем ветру конские хосты. Возле входа в жилища Абукана – старшего сына Бату-хана – стояли четыре воина, и все они поклонились пусть и нелюбимой, но сестре своего господина.

– Бортэ-ханум, не велено никого пускать.

Девушка поджала губы и нахмурилась. Будто всю чужеземную красоту впитала она в себя. Тоненькая и легкая, как степная птичка, с загорелой то ли желтой, то ли коричневой кожей, узкими, но от этого не менее выразительными карими глазами и бровками, будто нарисованными одним взмахом тонкой кисти, как причудливый китайский иероглиф. Густые черные волосы, заплетенные во множество косичек, змейками спадавших по плечам и груди, отливали синевой. Зеленая шелковая рубаха до щиколоток была украшена снизу и по рукавам воланами. Воротничок застегивался золотыми цветами, и от него на грудь спускалось пять цепочек с драгоценными изумрудами на концах. На девушке был также темный короткий кафтан без рукавов, украшенный желтой тесьмой и монетками и отделанный рыжим лисьим мехом. На ножках ладно сидели узорчатые сапоги с приподнятыми носками. Торчавшие из-под подола рубахи шаровары спасали от холода резвые ноги.

– Это важно!

– Нельзя пустить тебя в юрту, госпожа. Уходи. Мы скажем Абукану, что у тебя есть до него дело. Хан сам приедет к тебе.

– Опять у него братец Сартак? – спросила девица, коней чужих у входа ища глазами. – У меня и ему найдется, что сказать.