Soverry - Бесхребетные и бесчувственные

И мать на колени рядом с ней опускается, в объятьях ее стискивает, по голове гладит, чересчур усердствуя, и повторяет-повторяет-говорит, что это все вина ее мужа.

– Он продолжает дурить тебе голову, да? Он снова пытается забрать тебя у меня!

Персефона взгляд на мать не поднимает, все так же полубезразлично наблюдает за бутоном розы. Он бы мог иссохнуть, он бы мог почернеть, его могли бы изъесть черви. Личинки, опарыши. Мерзопакостные создания, извивающиеся туда и сюда, во все стороны сразу. И там, под землей, он был бы ее. Как и сотни, тысячи других цветов, что не приносят никакой радости; но разве она испытывает радость теперь, когда в который раз ступает по земле, чувствует лучи солнца?

Из нее радость выкачали, забив жилы и сосуды серой.

– Ты никогда не думала, что испытывает Гера? – задает она вопрос. И Деметра выпускает ее из объятий, пытается посмотреть ей в лицо, понять, что происходит. А сама продолжает шептать, проговаривать куда-то почти себе под нос, что все в Аиде дело, во всем виноват этот замкнутый и зацикленный на своих идеях самодур. Персефона снова пальцами касается лепестков розы, а потом сжимает бутон в ладони так сильно, что тонкие лепестки рвутся, все в кашу обращаются. – Безграничная власть. И нет никого, кто бы посмел дерзнуть ей.

– Кроме мужа, – снова подсказывает Деметра.

И лишь теперь Персефона взгляд переводит на нее, пальцы разжимает, измятый и растерзанный бутон падает на землю, на мягкую молодую траву.

Звучит слишком холодно для богини плодородия; в самый раз для повелительницы царства мертвых.

– Мужья не живут вечно, матушка.

Она возвращается без помпезности и величия в свою темницу (а Деметре нравится это слово, она не перестает его повторять; все еще отрицая, что ее дочь пытается на дни, на недели раньше положенного срока вернуться; и возвращается она не домой, к ней, а домой – туда, куда и не все боги спускаться добровольно согласны), ее никто не встречает. Разве Цербер не скалится и не рычит на все три пасти, Харон сгибается почтительно, предлагая провести ее, чтобы не замочить подолы платья.

Венок, заботливо сплетенный матушкой, чернеет, гниет и разваливается прямо в волосах еще до того, как она ступает на твердую, провонявшую трупным зловонием и серой землю, что и землей-то не является. Легкое платье из летящей ткани здесь неуместным и глупым ощущается; и Персефона может сколько угодно говорить и жаловаться, что она не терпит подарки Аида, что он ее себе не подчинит, как бы из кожи вон ни лез, но ее тянет к собственным украшениям, к массивным тканям платьев. Корона с заостренными окончаниями и рубинами, столь похожими на зерна граната, холодит подушечки пальцев намного приятнее, чем свежая трава и бутоны цветов.

Внутри невинной и пугливой девочки, что привлекла жестокого и мрачного бога мертвых, цветет и загнивает такая чернота, что самые страшные твари, обитающие на границах этого мира, не смелеют, не скалятся и не подают голос при виде нее. А она сама порой дрожь не может сдержать при виде Аида; наивная девочка, какой была, такой и осталась. Боится его. Не так явно, не так открыто; но все еще боится.

Это как несуществующее и несущественное; ветер из открытого окна, остывающий капучино и пара горячих круассанов. У нее ногти в идеально-красный выкрашены, завитые плойкой крупные белые локоны не мнутся от часов сна на подушках. И белые хлопковые простыни отдают серым чем-то, они стиранные-застиранные уже. А запах в отеле не то сырости, не то старости. И Эйфелева башня из окна не видна; только помойные баки и другие, соседние окна, меньше, чем через метр.

Любовь в этом мире никому уже не нужна.

Дита снова и снова тянет эту фразу нараспев, как полубезумная, когда босиком и халат не накинув прикуривает самые дешевые сигареты от язычка пламени из достаточно дорогой зажигалки. Она облокачивается на край балкона-решетки, до конца окно не открывает и курит. Смотрит скучающе на совсем не радостную картинку из этих улиц, которые будто специально спрессовали вместе, сдвинули и приблизили друг к другу потеснее. Она здесь не задыхается, она давно нигде не задыхается уже. Только снова и снова насмешливо повторяет, что никому любовь не нужна; хорошо хоть, похоть никто не отменял.

Как там? «У нас всегда будет Париж».

А у нее комплекты из изысканного белья, дорогих юбок, тонких блузок и строгих, но утонченных пиджаков. Чулки в крупную сетку, кожаные туфли с вопящей за себя красной подошвой и почти полное отсутствие косметики на лице. Она могла бы работать в каком-нибудь офисе, по утрам ездить на автобусе и пить мелкими глотками кофе из раскрученной кофейни. Она могла бы вполне притвориться частью этого сумасшедшего мира, могла бы, пожалуй, и стать, если бы только захотела. (Не хочет; она почти не знает, чего вообще еще хочет.)