Soverry - Бесхребетные и бесчувственные

Смирение и принятие предназначения никогда не были его чертами.

Сухое, сладкое, игристое. Оно льется в рот, половина проливается мимо. Дионис пьет прямо из бутылки, одежду пачкает и, когда шаг в сторону делает, поскальзывается на вине, но не падает. Чем больше выпьешь, тем меньше думается. И смех истерически-пьяный заменяет настоящий просто идеально. Так, что при всем желании не различить.

Он пьет со смертными, прекрасно зная, что любого в помещении перепьет. Что если кто-то решит мериться с ним в его алкогольных забавах, то быстрее умрет от интоксикации. А он будет и дальше пить, смеясь пьяно, повторяя, что он же говорил, что вина много не бывает, но для кого-то все же бывает.

Он пьет с богами; и здесь никто не пытается с ним соревноваться. Боги за тысячелетия интерес потеряли к состязаниям. Разве только Посейдон может составить ему компанию, но у того бездонный желудок. Тот может пару океанов выпить и не заметить.

Белое, розовое, красное. Оно льется на землю, на траву, на снег, проливается мимо. Дионис бутылку в руке сжимает, крутится, пьяно смеясь, прекрасно знает, что как только смеяться перестанет, весь его театр падет. Все разрушится, останется лишь вкус на языке и гроздь винограда в руках. Виноград, который он давить будет. Давить, давить, превращать в кашу; пустые бутылки стеклянные или глиняные кувшины бить-разбивать. Пустоту внутри вином не залить; но Дионис льет и льет, и веселится.

Танцует, целуется и с мужчинами, и с женщинами, икает пьяно и пьет еще.

Не остановиться и не осознать происходящего. Потому что пьяная улыбка почти что идеально заменяет настоящую; а богам нужно хоть немного веселья, боги совершенно не умеют веселиться, только воевать и спорить постоянно.

Он весь гнилой давно. Даже самый лучший виноград загнить может, а уж в винограде-то Дионис разбирается. Он пьет-пьет-пьет, а потом останавливается. На все вино смотрит равнодушно, абсолютно пустым и незаинтересованным взглядом.

Бог-алкоголик.

Бог-пьяница.

Бог-посмешище-развратник-и-сбивающий-всех-с-пути-своей-выпивкой.

Дионис усмехается изломанно, недопитую бутылку кислятины бьет о камень, разбивая и тот, кажется. Дионис – та самая пустота и отсутствие, никчемное одиночество, не знающее меры в вине. Обманчивая веселость и призрачная радость.

Шли войны, он пил. Шли мирные времена, он пил. Народы уничтожали народы, он пил. И так будет до скончания веков. Так будет, пока останется то, что можно будет пить. Так будет до тех пор, пока останется хоть кто-нибудь, кто продолжит откупоривать бутылки с вином, не вспоминая о нем даже, не произнося его имя. Лишь откупоривая его бутылки.

– Это утомляет, – он говорит в пустоту; его не слышат ни боги, ни люди. Они ведь все так увлечены. Они ведь все лучше знают, каким он быть должен.

И сатиров можно не звать даже, чтобы в руках оказалась новая, полная бутылка вина.

Он пьет, он просто пьет; уже без разбору, уже не кривясь и не говоря о том, что виноградники должны быть самые лучшие, виноград должен быть выращен под ласкающими лучами солнца, а бочки должны быть выдержанны в холодном и сухом подвале. Пьет кислое, сладкое, сухое, пьет все, что только попадет в руки.

Сколько же говна они теперь производят, сколько же жижи, которую и отдаленно вином не назвать. Какая теперь уже разница.

Смех пьяно-истеричный приходит не сразу. Фальшивое веселье заменяет настоящее настолько искусно, что он и сам уже не помнит, где там границы проходят. Все пьет-пьет-пьет-напивается; жалеть ни о чем не приходится.

Доступное ему пьянство для смертных неведомо. Иначе бы столько вина не доставалось самому богу. Другие же боги равнодушны – а он губы в пьяной улыбке кривит, перед глазами туманное марево.

– Почему никто не танцует? – и кружится, кружится, кружится.

У Диты прикосновения мягкие и обманчиво-сладкие речи, глаза манящие и слишком много оголенных участков на теле. Афина летит; жмурится и летит еще быстрее.

Почему-то о том, что трагедия приходит с искусительной улыбкой и водопадом рыжих волос, никто не говорил. Вряд ли когда-либо скажет. А она копье затачивает в который раз, все острее и острее. Сама рискует порезаться.

Об улыбку, а не о проклятое копье.

Ей бы хоть немного той ветрености. Легкости какой-то, желания бежать-бежать-бежать, чтобы споткнуться и полететь на землю, чувствуя, как челюстная кость больно встречается с плотным слоем почвы, как полный рот набивается, а губа, кажется, ноет слишком сильно. И ничего из этого достаточно боли все равно не приносит.