Soverry - Бесхребетные и бесчувственные

Перед ним склоняются разве что Харон и его собственная жена, что за последние столетия стала тщеславна, возомнив себя подземной Герой.

И псина трусит у правой ноги, мордами ластится к руке.

У него владения почти безграничные, у него власть ограниченная и загнанная в рамки затхлостью собственного существования. По своим владениям Аид проходит медленно, за ухом одну из морд Цербера треплет. Ему здесь скучно, и эта скука безгранична, он затвердевший и сам неживой от этой скуки. Его младший брат в лицо ему рассмеется, как только он снова дерзнет заявить свои претензии на верховный трон. Его младший брат – этот самодовольный глупец, считающий себя выше других, который ничем его не превосходит, по сути.

Он пропитался серой, которой здесь пахнет. Он пропитался одиночеством и скованностью.

Он царствует во всем этом. С гордо поднятой головой, с уверенностью в собственной власти и статью, что никак не смогли изничтожить тысячелетия. Это не изгнание, это дар. Великий дар, как любил повторять Зевс. Его брат и правда верил когда-то – и все еще верит, пожалуй, – что разделил власть на равные части между ними тремя. Разница лишь в том, что Посейдон вполне доволен; Посейдону жаловаться на свою долю никогда не приходилось.

Аид из Подземного в мир живых поднимается, псину звать за собой не приходится. Цербер лишь в размерах уменьшается, втягивает две головы из трех, становясь похожим на здорового черного добермана. А мужчина в коричневом или черном драповом пальто, с поднятым высоким воротником, с руками в карманах, растворяется где-то на улицах дождливого Лондона, сопровождаемый крупным псом, что почти ни на шаг не отстает от хозяина.

На ней платья тяжеловесные и украшения из драгоценных камней, что оттягивают тонкие пальцы, что широкой удавкой шею сдавливают, что растягивают мочки ушей. И она давно уже не пугливая девочка, хотя воспоминания слишком живы, несмотря на сотни, тысячи лет. Она кричала, когда оказалась здесь впервые. Она визжала и вырывалась. А муж ее смотрел на нее холодно, со слишком хорошо читающейся похотью на дне зрачков. Тогда она боялась его; сейчас нет. Сейчас почти что нет. (Разве немного; разве до трясущихся порой пальцев, которые в юбках можно спрятать, язык к небу прижать и молчать, чтобы и голос не выдал.)

– Раньше ты бы спросил, почему я столь печальна, – звуки ее голоса привлекают его внимание, но недостаточно; Персефона бокал в пальцах крутит, смотрит на крепкое красное вино, жалея, что нектара под землей ей никто не подаст.

Аид смотрит на нее равнодушно.

– Раньше ты не раздражала меня своим присутствием.

И она разливает вино на стол, на скалистую пыльную землю под ногами. И то все льется и льется; никаких реакций не следует. Ей бы чуть дерзости побольше, и она бы встала и ушла. Не пальцем по лужам водила бы, а ушла. Смогла бы, наверное, раз и навсегда покинуть подземелья мужа, которые чужеродным всегда чем-то отдавали. Но Персефона только продолжает пальцами водить по небольшим лужицам и разбрызганным каплям вина. Лучше бы это была кровь. Она, пожалуй, вылила бы ту прямо на собственное черное платье с массивными вставками. От подбородка – прямо по белой, чересчур бледной коже, по шее и по груди – и вниз по ткани; быть может, она и правда в одержимую здесь обращается. Все больше и больше, а никто и не замечает.

Здесь у нее есть власть. И совсем нет смелости.

Богиня мертвых – немногим лучше, чем богиня пустоты. Да и не ее это титул. Все равно, что королева-консорт. Без него она здесь никто. Слез и жалости для самой себя не осталось уже. Ее самой, наверное, уже не осталось.

Ей на земле (не на том подобии, по которому она в Подземном ходит), в мире живых дышится странно. Она все больше и больше прикипает к своей тюрьме, как когда-то давно говорила матушка. Не тюрьма давно, ее владения. Ей голову дурит эта власть, ее пьянит настолько, что она возвращаться к Деметре не хочет. Покидать свои владения, снимать тяжелые наряды, массивные украшения. Росчерками красного и черного ее кожа не расписана здесь. Здесь ее бледность за нездоровье принимают, а не за красоту.

Деметра все обвиняет Аида, Деметра ненавидит его, кажется, так сильно, что столетия не властны.

– Я здесь никто, матушка, – отзывается Персефона полуживым каким-то голосом, невидящим взглядом на бутон розы смотрит, пальцами лепестки оглаживает. Там, в ее мире, таких нет. Там все выжжено, там смерть, трупный запах, крики мертвых, еще не познавших забвения. – А там передо мной лежит целое царство. Весь Подземный мир.