Максим Городничев - Город на крови

Валяется еще пару часов в потугах заснуть, созерцает неровно оштукатуренный потолок с паучьими трещинами, зажмуривается, застегивает себя в ночь, как в спальный мешок. Настенные часы тикают стрелкой, Родион относится к секундам потребительски, считает их, как овец. Наконец по сужающейся радужке сознания проваливается в кроличью нору.

Где-то над ухом начинает звенеть будильник. Родион шарит пятерней, прихлопывает наглеца. А потом резко открывает глаза. Стоп! 6:30. Петухи еще зевают на заборах, а утро уже наступило… Замерев, он лежит несколько минут на смятой простыне, чуть прикрытый одеялом. Лежит с взъерошенной прической и тупым выражением на лице, как будто пил водку ночь напролет. Он подозрительно смотрит в окно, ожидая чего-то. То ли прихода весны, то ли светлого будущего.

Утро – препоганейшее время суток. Еще и осенью, когда светает уже после того, как ты вышел на улицу и поперся на работу. Классики воспевали осень – само собой, если ты помещик с рулонами «Ленского» и «Чацкого» в карманах, и тебе не надо вставать спозаранку… ну, может быть. А что говорят крестьяне? Осень и зима – идите на… На работу.

– Вставай, лежебока!

Родион тянет себя из постели, не выспался. Смотрит в окно, на улице темно, понурые люди бредут к метро, садятся в заставившие весь двор автомобили. Все спешат на работу, и никто этому утру не рад.

Прямо перед его окном, как бельмо на глазу, торчит, небрежно отодвинув соседние хрущобы, тридцатиэтажный дом: с огороженной от мира территорией, секьюрити и камерами наблюдения. Дом для богатеньких, но сам урод уродом, напоминает живую пирамиду, которая из-за генетической болезни растет не переставая уже несколько веков. Вокруг пирамиды тонкий пояс домов среднего класса, а еще дальше, то есть ближе к Родиону – трущобы Рио-де-Жанейро, только не из фанеры, а из плит каменных, климат все-таки не тропический. Зато концепция выдержана строго: облезлые типовухи, где обретается масса неудачников, занятых на самых престижных, кхм, работах.

И погода всегда жуткая, хмарь лохматая. Родион скосил глаза вниз: тротуар блестит после дождя, газон с жухлой травой сосет влагу за бордюром. Собака в ошейнике отбежала на этот самый газон, присела, выгнув спину, будто в агонии, Родион почувствовал, как бедное существо мучается, тужась, потом исторгает пирамидального жанра скульптурку. И хозяин тоже на газоне топчется, какает пеплом от Мальборо: изо рта пар столбом, а из ноздрей двумя струйками тонкими.

Родион принимает прохладный душ – на ледяной не решается, бреет обнаглевшую щетину, полирует эмаль зубным пастырем, отпускает кариес. Десна еще саднит, но крови нет.

Заваривает Нескафе, поднеся спичку к грязно ухнувшей газом плите, и возвращается в комнату, включает телевизор. ОРТ вещает прогноз погоды. Ведущий бодр и свеж, он активно жестикулирует, объясняя, какой пиздец накроет Москву вместе с осадками. Телевизор демонстрирует улыбающееся лицо, берет крупно улыбку, зыбко выбивающуюся из-под усов, на этом прогноз заканчивается.

Одежда лениво вползает на тело. Белая чуть мятая рубашка – так и не смог сберечь от заломов, черные деловые брюки и лакированные ботинки. Демисезонная куртка «Коламбия», не должно продуть. Зимнюю лень надевать, налегке привычнее.

Мебель источает запах раритетного дерева, сдобренного полиролью и клеем. Родион глубоко вдыхает квартирный пот, выходит, на этаже натыкается на помадное сообщение: «Привет я Рапунцель Класика рубли Анал за валюту!» и номер телефона этой самой Рапунцель. Почему бабка соседская не сотрет рекламу начинающей интердевочки? Ясно же, Родиону стыдно к помаде прикасаться. Как там у Кунина в оригинале: «и снова покатились мои рабочие сутки»? Хоть штабелями эти сутки укладывай – неделю назад намалевано, и не тускнеет, зараза, намекает: тебе, парень, в жизни ничего не светит, позвони и купи любовь. Ее теперь тоже можно.

Лифт кто-то вызвал, Родион дожидается, остервенело тыкая в прожженную зажигалкой кнопку. В невидимой шахте долго гремит, вертикальный катафалк прибывает не скоро, а когда распахивает дверцы, Родион шагает как в африканскую ночь. На ощупь отыскивает нужную прослезившуюся пластиком клавишу, спускается с седьмого этажа своей девятиэтажной хрущобы. Недавно он узнал, что формат девятиэтажек так популярен по очень простой причине: ГОСТ допускает один лифт на подъезд. Лимита. Сами на своем одном лифте ездите. Кстати, в пятиэтажках лифт по ГОСТу вообще не нужен. Правда, сам Хрущев тут не при делах был. Сказали, бараки расселять надо, он расселил. А дорогие фасадные сталинки строить – на всех таких домов не хватит. С потолками то под четыре метра – знайте свое место.