Array Сборник - «Если нельзя, но очень хочется, то можно». Выпуск №1

Сейчас – одна грязь.

Грязь непролазная.

Сядет Миколиха на лавку и накручивает на ноги онучи (что-то вроде портянок).

Обувка – лапти.

Изношенные – на ноги, новенькие, еще пахнущие свежестью дерева, – через плечо.

А что будет потом?

Колобком, колобком покатятся все из села в город по новой дороге.

– Деду, деду, – наклоняюсь к его щетинистой бороде, – просыпайся. Где в Михалине золотое дно? Идем, идем быстрее.

Дед будто этого и ждал.

Фуфайку на плечи, два ведра в руки, одно – мне.

– Пойдем, пойдем, Галик, – так он меня всегда зовет (от Алика, как называют в семье).

Утро.

Над местечком еще не рассеялся туман.

По обе стороны – сад.

Антоновки – налитые, зеленые – свисают до земли.

Под неодобрительный взгляд деда срываю два яблока.

Одно жую по дороге, второе – на запас.

И чего он, думаю, смотрит косо?

Здесь сколько этих антоновок.

Целый сад!

А у нас в Красавичах – ни яблочка.

Квартира не наша.

Что-то посадили – когда еще вырастет?

У соседей – все загорожено, а вверху – острые колья.

«Дед, дед, сам живешь возле золотого дна, а недоволен, что два яблока сорвал».

Ну ничего, мне б только узнать, где оно. Поделюсь с ним, конечно. Но дам немного…

А Зяма, он же первый сообщил про золотое дно.

Тоже нужно ему что-то дать…

А рядом спускаются по дороге вниз женщины, мужчины.

Все спешат, все с ведрами.

«Ну-у, все уже знают про золотое дно, все шпарят, – злюсь на них, – откуда, как?»

Вот и закончился колхозный сад.

Густая трава колышется от ветра.

За ней полевая дорога на соседнюю улицу.

А ниже – в несколько рядов какие-то постройки.

К ним поверху идут широкие желоба, по которым течет желто-золотистая жидкость.

Она течет по извивающимся желобам прямо в кормушки к откормочным фермам, переливаясь через края в канавы, и ее заполняет.

– Галик, ты спрашивал, где в местечке золотое дно? Вот оно!

– Оно? Эта жидкость, над которой поднимается теплый пар?

Совсем не похоже на золотое дно…

Совсем не похоже.

А мой дед наполняет ведро за ведром.

– О-о, какая бражка, сам бы пил, да коровка не простит. Мы дадим ей ее в кормушку, сколько молока будет! – говорит мой дед Залман.

Я тащу за ним свое ведро с бражкой.

Рядом топает Зяма, уже знакомый мне.

– Ну, как золотое дно? – смеется он.

– Залманэ, не опоздай, сегодня будем распахивать за садом! – кто-то кричит ему через дорогу.

– Это Эли, не дай ему поесть – дай только стать за плуг, – смеется Залман.

Его лицо, обросшее шерстиной, становится добрым, точно как у моего отца.

Вот только если его отмыть от бражки – и руки, и бороду, – будет еще более похожим.

…Мы поднимаемся по дороге вверх.

Солнце встает над местечком уже вертикально.

Кольца дыма над каминами домов становятся все тоньше и тоньше.

– Моя Ханеле уже справилась, – говорит Залман, видя, как над крышей его дома перестает виться дымок.

«Да-а, – думаю я, – снова будем в Красавичах без муки. Из чего мама будет печь нам хлеб? Да и дороги новой не будет. И те же лампы останутся в домах красавлян…»

…Прошли годы.

Местечко Михалин – золотое дно – уже не то…

Но осталось несколько прежних еврейских домов.

А вот в этом синеньком домике с окнами в сад жили наши родители – Давид и Ира.

Они вырастили здесь пятерых сыновей и вместе с нами уехали в Израиль.

Я смотрю на эти окна – и мне кажется, что это не окна, а глаза нашей мамы.

Ее мягкие еврейские глаза…

Глаза грустные и все понимающие.

А почему грустные окна и нашего дома, и других бывших еврейских домов, в которых жили когда-то жители местечка?

Так ведь эти дома расстались с нами навсегда!

А мне кажется, что над нашим бывшим домом сейчас завьется дым колечком.

И… если я открою калитку и зайду во двор, то увижу отца, мать, братьев…

И услышу вечный вопрос: «А ехать нам надо?..»

– Надо, надо! – хлопает Батя, наш отец, в ладоши.

Мне только это кажется, ибо давно уже все уехали, а я вернулся в местечко через 25 лет…

Ищу следы евреев, балагуров, шутников.

Но их нет, нет…

Но нахожу только старые рассохшиеся скамеечки возле домов, на которых они сидели.

В своих картузах, которые никогда не снимали…

Только в Израиле я понял, что кипу в Белоруссии тогда евреи носить не могли, и с непокрытой головой тоже не могли ходить…

Вот вечно и не расставались со своими картузами…

В конце недели мой дед Залман надевал парадную светлую рубашку и садился на скамейке возле дома.