Евгения Монастырская - Я лесбиянка - история жизни и любви. Том первый

Река стала совсем темной, солнце катится к закату. Девочки расходятся, тренировка окончена.

Он берет меня за руку. Мясистая горячая ладонь сжимает мои пальцы.

– Ты станешь олимпийской чемпионкой, – говорит он.

Я сижу за письменным столом в феврале 2020-го, пишу эти строки. За окном двадцатиградусный градусный мороз, пандемия, COVID-19. Хочу защитить ту девочку, которая уходит с зеленого поля держа за руку человека в бардовой футболке. Окликнуть ее хочу.

– Беги оттуда! – кричу в экран ноута и стучу кулаком по черному письменному столу.

Девочка на мгновенье замирает, оборачивается. Ей кажется, она что-то слышит. Она смотрит в сторону темной реки. Я та рыба, что всплыла из глубин и била хвостом по воде. Девочка смотрит в сторону реки. Но человек в бардовой в футболке крепко держит ее за руку и увлекает за собой.

Полутемный сарай с огромным теннисным столом в середине, на дощатых стенах висят скакалки, обручи, в углу навалены сдувшиеся мячи. Чуть плесенью пахнет и почему-то ванилью. Я вижу крошечные точки черной щетины на бугристом лице физрука. Собирается складками его лоб, глаза усохли до узких щелок с острыми тычинками зрачков, толстые пальцы неуклюже перебирают пластинки черно-белых фотографий. Там гибкие гимнастки, с обручем, с лентой, волосы стянуты в тугой пучок, они смотрят куда-то вдаль, тоскливо, недоуменно, пряча боль за кровавой улыбкой. Смотрят, как я недавно я глядела в сторону реки. Может тоже окликнули их?

Видишь, видишь, – он дышит тяжело, раскладывает своих гимнасток на поцарапанный теннисный стол, – и ты так сможешь, да. Он дышит. Он садится плотнее ко мне, прилипает почти и, кажется, жар его тела обуглит меня. Отодвигаюсь. В Москве я определю тебя в секцию – говорит он. Картинки закончились, мне уже нечего рассматривать, не понимаю, зачем мы так долго здесь. Тут нет места, чтобы разучивать упражнения.

Всю жизнь я думаю: почему не вырвалась, не убежала? Не закричала почему? Была шокирована, испуганна, превратилась в пассивную жертву.

Хочу спать – говорила я и делала вид, что засыпаю, делала вид, что не понимаю, не вижу, что происходит. В голове пульсировало, лицо горело. Поспи – говорил он. Я обвисла медузой, безвольной куклой, впавшей в оцепенение. Если сделаю вид, что сплю, то все будет не взаправду. Я закрываю глаза. За стеной сарая прощебетала стайка пионеров.

Это длилось вечно, так мне казалось тогда. Когда вышли из сарая, сумерки окутали лагерь. Он опять крепко держал меня за руку. «Мы же, друзья? – говорил он. Ты же никому не расскажешь? Мы друзья», – повторял он и кивал щетинистым подбородком. Гравий дорожек хрустел под подошвами моих кед. Он привел меня в мой корпус. «А мы уже обыскались!» – всплеснула руками пухлощекая вожатая и посмотрела на меня странно, долго. «Она знает» – подумала я. «Мы занимались», – сказал физрук. Еще раз сжал мою руку и ушел.

Я шла по коридору, тело было чужим, кожа была чужой, неуютно, стыдно в теле, плохо в себе. Хотелось снять кожу, вытряхнуть ее и пойти отстирывать в огромной гулкой чугунной раковине, пеня ядреным хозяйственным мылом. Вновь и вновь пеня и отстирывая, пеня и отстирывая.

Я шла по коридору, казалось, все смотрят на меня странно, их лица заострились, превратились в мордочки, глазки сузились, они затаили дыхание, наблюдали, вынюхивали. Изучали, пытаясь понять и увидеть. Разглядеть хотели что-то в моих спутанных волосах, в ускользающих глазах. И пажика не было, не было больше! С острой шпагой, в расшитом камзоле, он пал где-то в боях, раздавлен копытами. Черная земля забила его разверстый рот. Была лишь я теперь, незнакомая, неуютная, с чужой кожей и отныне будто вечно голая, с намертво пришпиленным чувством стыда. От кожи не отодрать стыд. Он всегда со мной.

Я шла по коридору к своей палате, шарахаясь от их глаз. Дощатый пол, выкрашенный темно-коричневой краской, гулкие шаги. Одна девушка из старшего отряда сказала: в прошлом году я тоже занималась у физрука. Она смотрела на меня остренько и глаза ее расширились, будто пьяные стали глаза. Мне казалось, она все знает, и с ней произошло тоже самое. Так заведено, думала я, так устроен мир. Все знают и все молчат. Я шла по коридору, я делала вид, что все хорошо. Щупальце ползало по мне, я делала вид.

3 августа в день закрытия олимпиады почти весь лагерь прилип к телевизору, стоявшему в просторном холе. Толпились дети, вожатые, поварихи, рабочие лагеря. Стульев на всех не хватало, многие сидели на полу. Я делила табуретку с вертлявым незнакомым мальчиком.