Алексей Жак - Изгнанник

– Буду ждать, – ответил он, и засмущался.

– Можно, я тебя поцелую, – спросил он, уверенный, что откажет.

Но она не возразила, и подставила щеку. Крикнули, что поезд отправляется и провожающим просьба выйти. Проводница зашла внутрь с улицы.

Сергей изогнулся и поцеловал ее в губы. И тут же выскочил на перрон. Поезд тронулся.

1.

Сергей с Ольгой под ручку вышли из подъезда их нового жилища – многоэтажного дома, высокого и почти такого же незамысловатого по архитектуре, как водонапорная башня, примыкавшего к кольцевой автодороге, как маяк-ориентир для проносящихся туда-сюда автомобилей. И чуть не ослепли. От солнечных лучей, брызнувших в их бледные, затекшие от пересыпания, лица, в слипшиеся от ночного бдения у кухонного «камелька» и перебранной лошадиной дозы шампанского – пили-то едва ли не ведрами – глазницы.

– Нет, так больше нельзя, – сказал Сергей, прикрываясь от света.

– Что нельзя? – не догадалась Оля.

Она щурилась от солнца, но не пряталась. Ей было вольготно и просторно после рамочного кутка на Цветочной улице.

– Ничего нельзя. Что можно богам, то недоступно смертным.

– Ты о чем?

– О пирах и их последствиях.

– Один раз живем. Кутить, так кутить.

– Сегодня я еще могу себе позволить, но завтра… забирать ребенка. Я не проеду мимо постов. Рисковать не буду.

– Как знаешь, – хитро ухмыльнулась Оля. – Но мне-то можно. Так что не будем сбавлять обороты. Сам говорил: «Гуляем на полную катушку».

– Ты можешь не переживать – слово «дворянина».

– Ого! Как мы себя любим. Это кто же тебя в дворяне произвел?

– Сам. Времена не те, разве дождешься.

– Для этого нужно постараться – не все так просто.

– Догадываюсь. Я же шучу, бравирую. Мне казалось, тебе по нутру бравурный тон бесед.

– Конечно, расслабься. Мне все в тебе нравится. Ты такой хороший у меня. Как клубничка в шоколаде – всего бы тебя облизала. Целиком.

И она шумно чмокнула его в щеку, оставляя там отчетливый след двух бордовых полумесяцев, смотрящих беззастенчиво друг на дружку. Сергей потер двухдневную щетинку пальцем, посмотрел на него и полез доставать носовой платок.

– Не балуйся.

2.

Он заказал два пива – себе и Оле, жареные колбаски с горчицей и салатом, гренки из черного бородинского хлеба с корочкой в зернышках тмина. И кешью с солью.

– Я люблю соленые орешки, – сказал Сергей.

– Много соли вредно, – ответила Оля. – Соль на тарелке – соль в боках.

– Я знаю: соль – белая смерть.

Он хотел еще что-то сказать, добавить, но промелькнувшая мысль не дала ему докончить: «Я не могу совсем без соли, без боли, без Оли». Только спросил, неожиданно для себя:

– А почему ты теперь не красишься? Белый цвет был тебе к лицу.

– Выжигать перекисью волосы вредно. Частая покраска – а я делала это каждый месяц, чтобы не вылезали черные корни – сгубит их.

«Странно, – подумал Сергей. – Раньше ей вроде это не мешало».

Ольга вдруг оживилась.

– А тебе что, так не нравится? Ты же видел мою старую фотографию на паспорте, там я черноволосая, как и сейчас. Правда, волосы там длинные, не такие, опять же, как сейчас. Я почти всю жизнь так проходила. Не знаю, что мне в голову втемяшилось изменить имидж.

– Так тоже хорошо, – не стал спорить Сергей.

– Хоть голова отдохнет. Плюс экономия на парикмахерской. Мастер дорого брал за сеанс.

3.

Солнечный рай в съемной квартире с Олей продолжался около месяца, потом она стала все реже и реже появляться у него – другие, новые, более животрепещущие дела не давали ей возможности вернуться к прежней расслабленной и вольготной жизни. Лето закончилось, закончились и беспечные, веселые, беззаботные дни.

– «Оглянуться не успела, как зима катит в глаза». Как-то так у Некрасова, – сказала она в разговоре с Сергеем.

– Как-то так у Крылова.

– Да. Теряю профессиональные навыки. Это от отсутствия практики. «Стрекоза и муравей», – поправилась Оля. – Я помню.

«Интересно, неужели я у нее за место муравья? – подумал Сергей. – Ну, кто стрекоза понятно и так».

Он вспомнил их выезды в летнюю пору, в подлесок – для утех и получения им усеченного, урезанного, упрощенного удовольствия. В качестве вознаграждения, этакого примитивно выраженного не склонной на чувствительные реверансы души возлюбленной, скромной и целомудренной в отношении их проявления. Знак признательности. Не более. Никаких любвеобильных излияний, заламываний рук, признаний в преданности до гробовой доски, и прочей ерунды.