Алексей Жак - Изгнанник

– Я… я… – прерывисто дышал он, ему трудно было говорить, и он замолк, казалось, навсегда.

– Ты хочешь… этого… секса? – нашла подходящее словцо Яна.

Он вздрогнул, горячая волна облила его всего с головы до ног. Сергей хотел возразить, возмутиться, но тут же обмяк.

– Да.

Яна рывком поднялась, почти вскочила на ноги. Толкнула, пнула табурет.

– Тогда иди, прими ванную. И ложись. Я к тебе приду.

Она бесконечно лила воду в ванной комнате на дно. Струя била в эмаль без остановки, иногда рассекаясь чем-то, скорее всего, ее телом. И тогда он проглатывал комок в горле и вздыхал, натягивая еще выше – вот уже и подбородок – простыню, которую сжимал за край, как спасательный круг. Часики тикали, отсчитывая время, минуты, мгновения, его вздохи и пульсацию крови.

«Это никогда не кончится, – думал он, горя, как в лихорадке, голый и чистый, как перед смертью, обмытый и облагороженный гелем для душа, который нашел на выступе ванны. – Это будет длиться вечно, она никогда не выйдет оттуда. Она просто не посмеет сделать шаг».

…

Затем в их отношениях образовался пробел – вынужденный перерыв, и скорые поезда, связавшие два города и две души, как мгновение между праздниками жизни, пронеслись туда и обратно со скоростью воспоминаний. Его отсутствие заняло срок в неделю, за которую ему пришлось многое передумать. Не придя в изгнании к окончательному решению, ни на что не решившись, он медленно, но уверенно собрался в дорогу и погрузился в битком переполненный, как всегда, состав.

3.

Вторая поездка оказалась скоротечной и продуктивной. Приуроченная к женскому дню восьмого марта, она заняла три дня, за которые «молодые» сумели быстро договориться обо всем, что носилось в воздухе, как весенняя пыльца. И о том, что едва угадывалось, что скрывалось за недомолвками, за туманными взглядами, за раскрасневшимися лицами на спадавшем, уступавшем позиции весне морозце. Сергей на этот раз приехал и добрался до питерской квартиры на удивление быстро, не испытывая посторонних вмешательств в его мысли. Они были ясны и гладки, как намазанные гусиным жиром полозья саней, также легко скользили и не упирались в тупик.

…

День первый.

На следующее утро Яна повела его в цветочную оранжерею.

Она разбудила его чуть раньше того, как он сам был готов встать, не в силах разомкнуть еще свинцовые веки. Минутой позже, одной минутой, и он самостоятельно бы вернулся к жизни. Но она спешила.

– Вставай, лежебока.

– Не надо его будить, – заступилась мать, невидимая, только её голос из-за кухонного поворота.

– Хватит валяться. Все равно не спишь, я вижу.

– Правильно не сплю, но это не повод насильничать.

– Я вот сейчас кому-то… – ради потехи погрозила Яна, запуская холодные руки под тепло одеяла.

– Не надо, умоляю, – закричал Сергей, брыкаясь и фыркая, как тюлень. – Я боюсь холода. И щекотки.

– Ишь, какой недотрога. И неженка.

– Дети, быстро мыть руки и к столу. Кушать готово, – позвала Ядвига Савельевна.

– Иди, умывайся, – сказала Яна. – У меня сегодня планы на день.

– Надеюсь, не как в прошлый раз, – скоро одеваясь, обронил Сергей. – Весь день провести на ногах я больше не намерен. Мне хватило первого дня знакомства с достопримечательностями Петербурга.

– Я же говорю: неженка. Мама, Дикареву молочка в кофе подлей.

– Правда, Сергей. Вы кофе как любите: покрепче, или с молоком. Может, сливки?

– Нет-нет. Мне не крепкий, и только одну ложку сахара.

– Правильно, чтобы не слиплось.

– Так куда мы направляемся сегодня?

– Успокойся, Обломов. Я поведу туда, где ходить не понадобится. Будем сидеть, и смотреть на красоту.

– Я уже на неё смотрю.

– Подлиза.

Они пробирались витиеватыми ходами к оранжерее. Впрочем, Сергею все пути казались запутанными, уводящими или приводящими к путанице, к неизвестным маршрутам, в которых ему бы никак не сориентироваться без проводника. Без его Яночки. Каждый их шаг, каждый поворот за угол дома, переход на другую улицу, преодоление скверов и каналов сопровождалось у него спазмом неясных ассоциаций с пребыванием в далекой стране, схожей с теми, в которых довелось ему на своем веку побывать.

Он сравнивал сменяемые при движении к цели – оранжерее (Яна к этому месту в повести успела поведать ему тайную страсть) – пейзажи и архитектуру со своими прошлыми видениями. Прошлое с настоящим. И находил, что многое, если не всё, идентично, здорово и верно реставрировано его памятью, не страдающей провалами, даже творчески, с приукрашиванием, подошедшей к непростой задаче. Роттердам, Росток, другие города, много городов со своим однотипным урбанистским колоритом, и даже Монтевидео с Буэнос-Айэресом, казалось, не только Европа, а весь мир, весь земной шарик перебрался сюда, в центр Петербурга. Именно в этот день. Именно сейчас. И весь мир замкнулся для него в эти петляющие улицы и бульвары со скудной растительностью – не деревья, а высохшие сакли, вросшие в бреши гранитных плит.