Дмитрий Москвичев - Легион. Повесть

– Поп? – откусываю от ножки.

– Нет, – возится с камином.

– Что там? – откусываю снова.

– Темнота, – оборачивается и смотрит в упор.

Глаза как у кота: по таким никогда не поймешь – то ли человек сейчас скажет что-то мудрое, то ли выкинет какую-нибудь ерунду. Но чувствуешь себя всегда естественно, потому что знаешь, что с котами притворяться вовсе ни к чему.

– С котами не соскучишься, – говорю я.

Он, кажется, муркнул.

«Расскажу тебе историю, – цедит он. Я пью молоко, – „Папочка“, – передразнивает вдруг. – В одно время папочек было целых две штуки, что, конечно, перебор, – деловито цыкает. – В Пизе собрали собор, Вселенский, как тогда было принято, какой вселенский, так, пара областей умирающей от чумной заразы Европы. И что сделали, бестолочи? Низложили обоих и выбрали третьего. Пирата, представь себе, самого натурального. Бальтассара Касса. Кровь стекает с манжет убийцы и прохиндея, – тут он делает выпад, будто сражается со шпагой в руках, и я давлюсь молоком. – Прошу прощенья», – говорит он, тушуется и замолкает.

Я не выдерживаю.

– А? – брови вверх. – Да ничего. Пирата потом тоже низложили. Уже в Констанце. И выбрали другого папу, – хмурится, – туда же позвали с гусиной… Гуса! Хороший человек, мда… – минута молчания, – сказали, что ничто не угрожает, а потом сожгли вместе с книгами. У него был учитель по имени Виклеф, – вспоминаю, – который к тому времени уже умер, но его выкопали и сожгли кости. Представляешь?

Хохот такой, что молоко в склянке дрожит.

Ничего не понимаю.

Люблю истории. Это – Я – люблю истории. И иногда рассказываю их сама себе. В моем детстве перейти в новых сандалиях через лужу – осторожно, на пятках, чтобы не замочить новые красные гольфы, – уже было целой историей, захватывающей дух. Теперь я дважды перелетела океан и погрузилась на его дно, но истории нет. Однажды, шестнадцатилетней обормоткой, я настолько возмутилась отсутствием ее в книге, что взяла потрепанный талмуд в ванну, подняла юбку и опорожнила мочевой пузырь. И после не знала, что с книгой делать, стоя в луже мочи. Мне было стыдно и стыд не проходит до сих пор. И каждую расхристанную книгу, валяющуюся на улице, я беру теперь в руки, отношу в свой дом и забочусь о ней, вымаливая. Это все чувство вины, как говорят в сети. В сети все психиатры со стажем. Я же называю это совестью. В гимназиях прежде выводили чернилами по бумаге на языке каменных изваяний я считаю погибшим того, в ком погиб стыд . Теперь разденься и выведи иглой на своей коже от ключицы до ключицы. Чтобы навсегда, сука, запомнил. Каждой клеткой своего погибающего тела. Я представляю человека, испещренного татуировками. Я представляю человека и его истории. Назовем его Августом. Не все ли равно? Не равно.

Что бы ни считалось умалишением, как бы ни подсчитывалось, но спасение – дело рук человеческих, то есть моих рук. Вот они – тонкие, на запястьях выпирают косточки, – спасайте меня. Рассудочность, разумность, сознательность, подсознательность, бородатость, сединность, трубкодымчатость, кадыкость, Август, скажи им всем, куда они могут засунуть все свое разумие, все свои вежливые оскалы, всю свою. Скажи им. Скажи.

Он кивает. Кури. В ладони желтоватая пачка с напоминанием о скорой смерти.

– И еще я люблю фильмы, – и закуриваю. – И люблю представлять, что переношусь на два-три столетия назад и смотрю на экран вместе с напомаженными и напудренными шевальерами и мадамами. Люблю наблюдать за их раскрытыми дурнопахнущими ртами, округленными от удивления глазами: подчеркнутые углем – они становятся еще смешнее. С парика на парик перепрыгивают блохи. Дамы привычным движением пытаются поймать маленьких кусачих тварей под мышками. О чем думают эти говорящие флаконы духов? Интересно, что бы они сказали, увидев порно? Прихожу из коворкинга, а он смотрит какой-то перформанс на испанском языке, на сцене девушка в блестках, которую ебут двое, одетые в римские доспехи из фольги – и музыка из Braveheart. Зал аплодирует. Она пытается сосать под вспышками фотокамер, когда второй легионер входит в ее зад. Храброе сердце Уоллеса пошло по пизде. Самым отвратительным был его поцелуй, когда он заметил, что я пришла. Нет, я и сама иногда не против посмотреть порно. А лучше как следует потрахаться. Отвратительна глупость, эти высохшие от желания губы, фальшивость, которая кичится собой, и аплодисменты. Упали бы в обморок. Вряд ли. Во времена дурнопахнущих ртов было все то же самое, что и во времена дурнопахнущих душ. Только души тогда, кажется, были чище. И никто ничего не знал об электричестве. Я выдумываю, потому что не хочу вспоминать. Я воображала и фантазерка, потому что это единственный способ не утонуть в грязи воспоминаний. Во мне почти два миллиарда сердцебиений. И я боюсь оказаться тем самым дураком, что стал богачом в лотерею, но все спустил на прохвостов, кокаин и еблю. И что бы я ни делала, согласно известной поговорке, мне еще предстоит заплатить налоги.