Владимир Пироцкий - Стихийное

Прохлада
тонкой заветною ниточкой звуков
доверчивых силится вывести ближе
к соленой тропе бирюзовой прилива.

И окунуться в себя
и лететь сам собою.
Светло удивляясь,
без крыльев 1 1 Когда я писал, не знал частично созвучную мысль Чарли Чаплина: «Искусство, прежде чем дать человеку крылья, чтобы он мог взлететь ввысь, обычно ломает ему ноги.»

в солнечных бликах играя,
искрясь на упругой волне,
вдыхая рассвет…

Муза его выгоняла из дома, в отчаяньи.
В ночь и премерзкую злую погоду,
в самую хлябь беспросветную стылую,
дерзко кричала ему нескончаемо вслед,
он кричал ей и миру в ответ, ругался и плакал.

Злые несчастные вопли метались по ветру,
свирепо и точно жалили яростно, невыносимо.
Больные слова переплетались искусно
надрывно и скорбно со скрежетом, визгом
горластого и ненасытного вечно семейства.

Шквальный задиристый ветер, слепой ураган
превращался в неистовый смерч, он смешал
все проклятия, жалобы, черное, алое, стоны
в неимоверно бесстыдную адскую хищную
необъяснимую сна круговерть.

Он крушил, выворачивал навзничь привычное,
ввысь улетал, достигая до дна, превращая живое
в зыбкое и эфемерное. В фартуке голая смерть
дерзко и тщетно цветы поливала, препоны
рушились медленно плавились в буре мосты,
оседая в седую пучину…

Молнии жгли и мерцали,
легко рассыпаясь синкопами искр,
проливаясь лучистым дождем через край,
немного наивным и ждущим ответа
во тьме барабаня игриво по листьям и лужам,
тревожил и жег, хохоча,

а ближе к рассвету,
всё уже было разрушено, смято, пустынно…
Извергшись, мощно раскинулась даль,
отпуская устало ресницы и молча
дышала вокруг неизбывной тоской
неотступной, томительной негой…

нездешний покой, крался неслышно и нежно
стелил покрывало тумана ковыльного,
щедро жемчуг капель росы разбросав,
улыбаясь скользил в горизонт,
пожирающий прошлое,
время, миры и пространства…

Слова, обескураженно, дико очнувшись,
стремглав возвращались в чернильницу,
будто страшась потеряться во тьме,
раствориться в глубинах омута чувств
исчезали значенья. Новые жадно бурлили,
в котле клокоча, колдуя, дразня, ослепляя
и яды дробя, превращали в волшебное зелье.

Слова, горечь скрывая за ложью, а ложь
за беззубой улыбкой судьбы, рассыпались,
дико танцуя над пропастью острой и зыбкой,
томно над вязкой и подлой трясиной мечты,
тянущей медленно вниз непреклонно и жадно,
встряхнувшись в последнем рывке,
растворялись туманом…

Ему оставалось, только перо обмакнуть
и уверенно, но осторожно
вытянуть их золотой и жемчужною нитью живой
на чуткую кожу бумаги…
Спокойно и трепетно, весело, честно и просто,
оставив как есть, как случилось…

Выплеснуть всё! Не стыдясь, не тая, беспощадно,
чтобы доверчивый яркий цветок-огонек трепетал
на печальном больном пепелище,
чутко играя смешным озорным ветерком…
Возникало мгновение радости, боли,
чуть сожаленье о чем-то несбыточном…

Тут приходил
сон бородатый,
ключами звенящий,
тушил догоревшую свечку.
Небо темнело на миг…
и взрывалось задиристо утро!

Муза с авоськами шла на базар
продавать эти строчки за гро́ши и
за просто так, раздавать для души,
чтобы кормить всё семейство
тихой прохладой и радостью,
чуть улыбаясь,

а горе и боль, незаметно и тихо,
мягко она забирала себе…
Ему доставалась, украдкой
грустная полуулыбка ее мимолетная.

Страх ожидания новой охоты за словом,
азарт гонки слепой нестерпимой и яростной,
муки горенья, над пропастью непостиженья,
летя безрассудно легко за лучом вдохновенья,
будто играя, ловя, обжигаясь
осколками чувств и счастьем дерзанья…

Нежданно случается пристань.
Покоя неимоверного миг
и усталость мертвецкая.

Сон с эфемерной надеждой
на жажду души и свершенья,
и чуточку счастья любви…

замирая от страха свободы,
парить и мечтать…

Никак не могу разгадать загадку.
И я обращаюсь к вам, тем, кто читал мои
стихи, рассказы – строчки, странным образом
появившиеся «на кончике пера» моего,
сначала искоркой, искринкой,
икринкой ли чего-то большего,
светлячком, неожиданным,
мучительным уколом,
ускользающим лучиком…