Владимир Пироцкий - Стихийное

А ему нормально и клево, уже ничего не важно,
Пусто там, где мысли терзали. И как-то влажно.
И не жалко ему себя, тихой осыпью
мимо ползут вагоны.

А душа еще здесь? Или где-то там,
в созвездии Ориона?

Эта рваная рана, теплый еще,
беззащитный комочек,
Лишь мгновенье назад был живой, а теперь
ничего не хочет.

Он был частью, лишь долю секунды назад,
вселенной,
Она так хотела быть единственной, живой,
бесценной.

Невозможно вместить, неужели она
навсегда распалась?..
Столбняком безнадежным ответ.
Ничего не осталось…

А тот, который напротив…
Пусто в его глазах.
Поэтому надо быть терпеливым,
он нехотя может не то сказать.

Он не видит меня,
открытыми настежь глазами,
Не понимает, зачем ему это все,
сейчас рассказали.

Взгляд его оглушен
невозможностью видеть,
Подходи, если хочешь рискнуть,
попробуй его обидеть.

Ветер колет настырно щеки
Дым горчит, выедает сердце.
Дико танцует хохочущий грязный Джокер,
Где-то смеется и скачет случайное скерцо.

Взрыв и огонь! Покорежены плиты бетонные,
топорщится арматура,
Непоправимо и грубо кем-то оборвана
музыка – архитектура.

Отражается капля мира
в дымящемся зеркале гильзы,
латунно-блестящей.
Кто-то взял себе право решать и карать,
будто он настоящий.

То, что было мгновенье назад
трепетным чувством, мыслью,
живым дыханьем,
Запеклось неизбывным горем, загублено
грубым огня полыханьем.

И уже где-то там между Ригелем и Бетельгейзе,
в созвездии Ориона,
плачет, с нами навечно,
страдающая Мадонна.

Вечно усталые жители, пассажиры метро,
глядят тревожно.
Что это там за звук? Бежать?
Сдвинуться невозможно.

Но нет, повезло пока,
облегченно выдохнули и вздохнули,
В кого-то другого, там, далеко, вошли
звенящие пули.

Скользко и тошно, боком иду, потерянный,
сбита резьба и мера.
Слезы высохли в горле давно…
Какая там, к черту, вера?!..

Кажется, пусто в груди и
тоска неизбывная выиграла.
Но неужто и впрямь, душа умерла,
начисто выгорела?

Земля ползет змеей из-под ног.
Навзничь, чужая и неуместная.
Жалит, бьется, зудит звонок,
Крутится, мелодия, тошно пресная.

Зыбкая вслух тишина звенит,
вязкой сетью томит, нависшая.
Радость странна и нелепа, ядовито горчит,
будто вино прокисшее.

В мире испорченном, сером, где нет чести,
Подлость и зло навсегда вместе.

В мире, насквозь пропитанном ложью,
Кажется, что уже ничего невозможно.

Где кроме зла и силы,
остались шальные пули,
Которые совесть скосили.
Забрали все. И ничего не вернули…

Осколки мира, рвут сердца плоть,
но бьется оно снова.
Ну что? Напрочь! Еще одна… Последняя?
Основа…

Рассыпается память, спекшимся бурым песком,
Если пнуть ее, походя, кованым берца носком.
Рушится карточный домик грез,
смеха и сквозняка.
Разрываются жгучей молнией черные облака.

Гаснет лучик нежный от сердца к сердцу,
От души к душе.
Поздно…
Теперь это просто мишень.

Смерть здесь всего лишь цифра,
в немыслимом вираже.
Счетчик несется бешеный вскачь
И-ни-че-го-не-важ-но-у-же…

Кто-то беспомощно курит,
на экране мертвая пустота рябит.
Чудится, где-то гуляет буря,
издалека свербит.

И не важно, кто мы и где,
есть мы еще, или нет.
Память измята болью,
В пламени, пачкой корчится, от сигарет.

Написать
плохое стихотворение.
Надо тоже, поймать вдохновение.
Надо тему лелеять и мысль,
Надо сердцем притронуться. Ввысь
потянуться дрожащей рукой,
потерять мало-мальски покой.
Худо-бедно ли, свет углядеть,
в дали-дальней. На леске поддеть,
тот неведомый, жгучий азарт…
Никому не сумеешь сказать.

Сам не знаешь, что бродит в пруду,
может ёрш или щука. В бреду
что-то чую, а слов не найду.
Пусть уверенной дерзкой рукой
точки ставит над и, но другой,
а не я и не ты, не спеши.
Вечерами тихонько пиши.
Среди ночи, в дороге, во сне,
Под журчанье ручья, в тишине.

А когда стала видимой мгла,
всё связала сомненья игла.
проступила тревога в замшелом краю…
Запою-ка акынскую песню свою.