Владимир Пироцкий - Стихийное

Полундра! Пираты на голову в плотном тумане!
Под свист ятагана, картечи, пуль завыванье.
Кинжального злого огня разрывающий смерч,
абордажные крючья, пистоль —
одноразовый шприц одноглазого Гарри.

Он что́, твою мать, пионер эвтаназии?
Хрен тебе в печень, зараза!
Прими-ка ответный мой кортик.
Точный прямой!
Между панциря толстых пластин,
между ребер.

Бой не бывает коротким. Ни длинным.
Смешное мгновенье азарта.
Бой – это смерть неизбежная. Ты иль тебя.
Всех подряд, без злорадства и промаха.
В самую точку.

Чтобы крик захлебнулся
проколотый шпагой навечно.
Дукаты померкли в глазах от искр и огня.
И чума, и холера вам в печень!
Ха! Ха! Эй, куда вы?

Неужто, как крысы, трусливые мелкие твари,
попрыгали все восвояси?
Что́, не-не-не-не-не… не ожидали?
Поделом, сучье племя, шакалы, плывите! И пусть
все узнают – пираты, это не те благородные
рыцари в книгах и фильмах слащавых и лживых,
про грязных красавчиков сонмы лихие,

что уступают места беременным девам в трамвае,
зловредным крючкам-старичкам востроглазым
педантам, свидетелям будней кровавых,
что настойчиво, едучи в суд, рассуждают,
желая отдать палачу на расправу,

того, кто в Портленд приперся испить не спеша
лимонаду и оптом продать
двадцать тысяч индейских
просоленных разноразмерных,
блестящих, как смоль париков,
под названием скальп.
Добытых своими руками.
С черной меткой —
маленькой точечкой крови
невинной – не смоешь.

С пьяной ухмылкой беззубой,
простецкими байками про путешествия,
штиль и шторма, и тот чудной треугольник,
что бермудским назвал кутюрье,
ради модной тусовки, чуть-чуть перекрасив
из черного в серый, сорок оттенков свинца,

слегонца
обнажая всю суть и тщету карнавала,
жалких масок убожество и вожделенье,
неестественно бабьим капризным жеманным
и томным своим голоском.

Бом-брам-стеньга, такое случается в море,
треснула-вмиг-сорвалась. И хрястнули обе ноги.
Ч-ч-ёрт, карамба!
И баста…

Суровый седой капитан, одноногий,
он чуял фарватер любой хоть на полном ходу,
и шторма нипочем, одинокая дикая сила,
в сочетании с точным расчетом и волей.

Якорь в глотку тебе! Разорви тебя гром!
Не спеша, он отмерил всего два удара.
Дьявол, холера усатый! Отсёк мне ступни.
И крылья, в придачу.
Зараза!

Чтоб меня целиком не отдать
беспощадной гангрене до срока
и Магам Магриба,
чтоб до Тортуги успеть доползти мне
по штилю, под выжженным солнцем Карибов.

Ну ничего, я был юнга смышленый,
такой и без ног проживет.
Не поспоришь,
с грубой силой и лихостью дикой чужой,
а также с замшелой рутиной увядших законов,

с повседневной тоской ожидания,
как в лихорадке,
беспросветной минуты,
тупой отрешенности миг,
шаг за грань, когда выйдешь сдаваться,

теряя устойчивость даже в сомненьях,
и снах затуманенных,
в диких чужих очертаниях Теночтитлана —
хмурый призрак из вечности…
Может подскажет?
Где обезьяны смеялись бесстыдно
рот прикрывая, и уши, глаза.

Дикий клоун, сам на себя не похож
и не зная, что значит касанье,
острой отравленной шуткой,
скользнувшей случайно по горлу,
успел всё испортить.

Он сжал и заклеил немо́той
мои почерневшие скулы зачем-то, не знаю.
Я ведь и так замолчал.
Только кашель из мыслей
и грохот ломающих крылья Икаров,
будит еще по ночам. А чувство
обиды и злости занозой осталось…

Но я не позволю
в пошлость и тлен обратить самые тонкие
предбессознательно неуловимые токи.
Из бесконечной вселенной
идущие к нам ручейки
и они вновь придут.

И наполнят вселенский, души океан,
и поднимут в пареньи,
и ты всё увидишь,
и вспомнишь.

Как рассыпа́л, по наивности,
звезды и зерна граната,
ярко бордовые капли пьянящие звуки,
всё завертелось, на грани потери,
вспучилось лавой, готовою брызги
в экстазе через мгновенье извергнуть.

Всё прожигающих камешков
слезы кровавые точно рубины,
пригоршни спелой рябины
снегу отдать, снегирям,
чтоб они красной грудкой блеснуть,
деловитой и гордой походкой успели
в крепкий мороз прогуляться.