Владимир Пироцкий - Стихийное

А ржавый клинок ятагана, хитро молчит,
притворившись слепым и тупым
и валяется в хламе. Храм
затупился от времени, лжи и притворства.
Не удивительно, буква одна…
превратилась случайно в любовь.
И смеется, и плачет беспечно.
И ранит, и рвется на сполохи,
молнии, вспышки, мерцанья…
Борозды острых когтей
по дымящейся ране души оставляя навечно.

Когда ускользает мгновенье,
скольжу вслед за ним, неприкаянной тенью.
Просто мне надо за что-то держаться,
пусть сон догорает, чтобы начаться.

Пусть всё сгорит и воскреснет,
воспрянет цветок,
ты и я…
Ну а небо?
Как же без неба…

Я знаю, оно будет вечно.
И слово придет.

Я верю, что найдутся знатоки,
уже нашлись
среди заядлых почитателей Шекспира,
их послушать,
они еще вчера с Вильямом вместе,
и Ричардом Бёрбеджем
в таверне «The Anchor», что рядом с «Globe»
друг друга угощали элем,
и до утра та́к дружно бражничали,
чуть не подрали́сь.
Из-за айфона, с Ма́рло,
или из ревности.

И не случайно эти знатоки
Из первых уст несут нам истину
О том, что им доподлинно известно,
Что чувствовал Уильям, да…
Да просто Will!
Наутро после пьянки беспросветной.
И заострив перо, в чернильницу до дна,
макая, сквозь мигрень
успел он написать нам «Новый Органон»
под маской «Френсис Бэкон».
Иль под другими никами писали вместо барда
граф Оксфорд-Саутгемптон-Дерби-Ратленд,
иль М а́ рло Кр и́с тофер, не важно, лишь бы кто-то.

Они ещё не то расскажут, только слушай!
Про то, что не было Шекспира. Он был – фейк.
И «всё придумал Черчилль.»
Как будто их читатель так доверчив.
Они никак не могут согласиться,
Что жил, писал, трагедий и комедий
тома и «потрясал копьем» 5 5 William Shakespeare – переводится: потрясающий копьем. ,
обычный семьянин, эсквайр и просто гений.
Но одновременно, всё знают
Про «to be, or not to be…»

В наивности ученой, с хитрецой,
черпают силу самоутвержденья.
Попутно, незаметно для себя,
теряют глубину и неохватность
сверхтонких окрыляющих мгновений
в рассвете и закате,
приливах пунктуальных и отливах,
в привычном городском пейзаже,
грустных звуках и переливах нежных,
простой удобной флейты.
И в страстях, неудержимых, неизбежных,
касаниях сердец и единеньи душ.

Они не слышат кожей
симфонию пред вечным расставаньем,
на пороге решений злых,
невольных и неотвратимых,
ошибок честных, лжи, как откровенья,
как кинжал, но он,
вонзаясь в плоть, убьет, но не остудит
горячей крови в буре бытия.
Попутно упускают
алмазы мысли гения, вживленные навечно,
в метеоритный лунный камень ноосферы.

Они отбрасывают смело предсказанье
грядущих бед, несчастий и прозрений.
Все в упоеньи варвара, крушащего святыню,
уйдут в небытие, покрывшись слоем пыли,
неинтересные потомкам, как фальшивка,
намазанная сверху на Джоконду
в музее городских предметов.
В то же время, они и сами верят!
Иногда. На свой аршин.

А может и не верят. Для прикола
«За правду» всё сожгут дотла и заморочат,
и просидят в недоуменьи до глубокой ночи.
В чаду и пустоте самодовольного веселья.
Пытаясь грецкие орехи расколоть с похмелья,
вертя в руках зачем-то кастаньеты.

Наутро, испустив последние монеты,
всё просекут, наивные,
про «беззащитного» поэта.
Как чувствовал, любил, как нарушал заветы,
Когда писал свои нетленные сонеты.

Марцелл, ты не забыл?
Что запах гнили,
скорей припишут не
вонючей падали,
в державе датской,
очевидной всем,
что было бы логично
и закономерно,
а лишь словам.
того наивного,
кто нос неосторожно
сморщил: «Б-л-я-а!»,
учуяв мерзкий запах.
Вот, глупый
Бу-ра-ти-но!
Оно и правильно.
Сейчас мы подытожим:
Не надо
нос совать.
Где вас не просят!
А если сунул, на беду,
то сделай вид, что ты
не понял.
Не знал,
не видел,
не при чём.
И нос за-
ложен.

Впередсмотрящий
подает сигналы о видимом
справа – один свисток
слева – два свистка
по курсу – три свистка.