Владимир Пироцкий - Стихийное

Выйду в поле, под звездами, на берегу.
И пойму – ничего, никогда не смогу.
Буду струны души потихоньку листать,
и смеяться неслышно – никем мне не стать.

Пусть гуляет под ветром зеленая рожь,
пусть такой же как все, на себя не похож.
Буду сравнивать капли дождя и звуки шагов
Для чего? В том и дело, что ни для че го.

Пусть надежда сама возникает и ма́нит.
И я верю, боюсь. Как обычно, обманет.
Можно просто позволить себе попытаться.
И, как воздухом, музыкой или мечтами питаться,
наслаждаясь покоем, смятеньем души,
бурей чувств. Если можешь, о них и пиши.

Воровато блуждая во тьме
лабиринтами совести, дико мятущейся
в изнеможении среди мерцания
тел обнаженных в испарине страсти
или иллюзий прозрачных и бестелесных
на рваном экране проекций в заштатном театре,
скачущих те́ней уколы в глаза получая,

вместо буханки дымящейся хлеба
с улыбкой твоей озорной, вместо масла,
перехватившего дух колыханья грудей твоих
зыбкоянтарных, близких всевластных
и всё застилающих светом лучистым,
укрытым надежно прозрачной и неприступной
до срока,
что свыше назначен,
словно в бреду ускользающей близкой
и невозможно далекой
льняною сорочкой,
стрёкотом лета и глупой кукушкой,
травою по плечи предел оторочен,

солнечных зайчиков звонких скачки —
бликов упругой волны бесшабашной,
играющей судьбами мира и бедных скитальцев,
компас беспечно забывших бесстрашных.
Среди голосящего хитрого рынка, шалея,
странно себя среди слов потеряв,
ни о чем не жалея,
бродят они меж чужих
нескончаемых мудростей
нерасшифрованных, им говорящих о том,
как ручей прожурчит по камням о прохладе.
Солнце расскажет о жгучих лучах, о Луне,
а она о печали, что окрыляет и дарит опору,
себе вопреки
вплетается в силу надежды беспечной,
как бы ни были воспоминанья горьки.

Я позабуду когда-нибудь молодость вечную,
что оказалась короткой,
как звонкая тонкая свечка.
Мы станцевали с тобой
невозможной любви расставанье,
это пройдет и осыплется листьями,
черствыми крошками слов, среди скал
неприступной души в глубине океана.
Снежным узором укроется, холодом льда
чуть прозрачным затянется свежая рана. И,
попрощавшись с затихшей любовной истомой,
мы, потерявшие самое лучшее,
сгорбившись под невозвратною горькой потерей,
чем бестелесней и горше, тем тоньше, больнее,
тем ядовитей бессильное злое неверье,
тем неизбывней и тяжче тяжелая ноша печали.
Всё, что мы знали когда-то о радости,
мы потеряли.

В детстве далеком фломастером ярким
в календаре отмечали.
Где оно, детство? Забыть, оживить, возвратить,
потерять невозможно…
Что-то вдруг вспомнится детское неосторожно.
Всё, что теперь недоступно, родные глаза
и шершавые теплые добрые руки,
вы наверху обо мне не забыли и знаете всё.
Через муки, мудро и твердо прошли.
Благодарен вам за рожденье, спасенье.
Я прошу вас простить меня,
плачу, надеясь на ваше прощенье.

Все мы в свой срок
пройдем через то, что положено,
все мы всегда на пороге…
И неизбежно готовимся к долгой дороге.

Что мы оставим,
всем новым скитальцам вселенной?
Может лишь памяти, тонкую нить…
ее уповаем нетленной…

Она оборвется
безжалостно, буднично,
так уж ведется
в этом не самом простом
из лучших миров.

Это всё.
Точку поставив в конце.

Сквозь тоску, лихолетье
мы надеемся – кто-то поймет нас, запомнит.
Что эта точка изменит в летящих столетьях?

Лучше не думать об этом
и просто смотреть и дышать,
и закончить это веселое
стихотворенье

молчаньем…

Я никогда не ходил под багровым шатром
парусины. В море суровое, штиль или шторм
и тяжелое боцмана слово под дых,
если слаб или сдрейфил.

Целую жизнь нескончаема
мерная качка, как пытка
до звезд, до блевоты, до крови, до хрипа.
С зори до зари, по команде, по реям в ночи
жесткий ветер, секущий глаза.
Зубы и волю в кулак и молчи.
Синих жил маята и надрыв. Научила
шкоты тянуть до конца и привычная гибкая сила.

Через борт ледяная волна,
нахлебавшись до донца.
Хватка железная пальцев
и рома глоток, вместо солнца.
И моря простор, для вечных скитальцев.
Братва! Слепой и неверной удаче не верьте.
Рома в печенке печать навсегда,
до неминуемой смерти.