Егор Куликов - Изгородь

– Помню.

Спиной чувствую, что солнце встало. Пригрело кабину и совсем скоро доберется до села.

Пашка достает папиросу и закуривает.

– Хорошо тут у тебя. Но давай как в старые добрые…

Он выскакивает из кабины довольно легко и проворно. Садится рядом, закуривает и смотрит на село, где солнце уже коснулось домов.

– А помнишь, как мы в союзе на поле батрачили и тебе тогда премию выписали? – говорю я.

– Помню. – отвечает Пашка. – И то, как копил деньги, чтобы забрать тебя, помню. И то, как испугался, что не успел, тоже помню.

– И я помню. А как нас угораздило тогда в город поехать, помнишь?

– Помню.

– А когда ты на техника орал, что он не следит за мной, помнишь?

– Помню.

– А как мы смеялись тогда, когда случайно вспахали засаженное поле, помнишь?

– Помню. Все помню. – Пашка топчет окурок в землю. – Спасибо тебе. – и он гладит рукой колесо. Словно собаке за ушами чешет. – Спасибо, что был со мной. Спасибо, что не единожды выручал меня. Да что там меня, всех жителей выручал. Извини, если что-то было не так. Спасибо.

– И тебе спасибо, Пашка. Мы ведь еще встретимся?

– Не знаю.

– Не здесь, так где-нибудь в другом месте. Ведь увидимся?

– Я очень на это надеюсь.

Пашка приткнулся к колесу, спустил кепку и закрыл глаза. Некоторое время я чувствовал его дыхание. Его сердцебиение. И его жизнь.

Когда солнце вскарабкалось на небосвод, на высоком холме, откуда видна вся деревня, так и стоял безжизненный трактор, а рядом, уткнувшись в колесо, сидел старик.

Ильяна Анатольевна, по своему обыкновению, всегда ставила будильник и всегда же просыпалась за пятнадцать минут до звонка.

Лежит на кровати возле окна. Вытащит руку из-под одеяла, отдернет шторку и любуется луной. Звездами любуется. Любуется тишиной в избе. Лежит и ничего не делает. Ждет…

Ждет, когда будильник подаст признаки жизни. Чтобы с проворностью кошки успокоить его. Чтобы он успел лишь цокнуть. Чтобы дети не проснулись.

Это время всегда тянется как кисель. Но стоит будильнику чихнуть, как эти пятнадцать минут кажутся минутой. Не больше. Честное слово. И так каждое утро.

Ильяна тихонечко выползла из-под одеяла, оставив там блаженное тепло. Изба за ночь остыла. Только печь в утробе хранит остатки тепла. Да дети, закутанные в одеяла, прячутся от холода.

Ильяна натянула юбку, закуталась в телогрейку и повязала голову платком. Отодвинула занавеску на печи, проверила детей, что смиренно посапывают, выставив личики прохладе избы.

Спят.

Сбились втроем под одним широким одеялом и спят на печи, как щенки в соломе. Даже не ворочаются. Не шелохнутся лишний раз. Лешка, Сашка и Олечка – середочка. На отдельной кроватке – спит Вера – самая старшая. Ей и вставать раньше всех. А рядом с Ильяниной кроватью, в колыбели, посапывает Юра – самый маленький – всего полтора года от роду.

Ни разу сегодня не проснулся. От того Ильяна и просыпалась среди ночи. Вскакивала и смотрела в колыбель – не случилось ли чего. Все ли хорошо. Спит?

А Юрка, открыв рот, как в свое время любил делать Ваня, покойный муж Ильяны, пустил слюну и лежит на спине. Только крохотная грудь едва заметно поднимается и опускается, поднимается и опускается.

Так бы и стояла здесь всю жизнь, глядя на это спящее чудо. Но даже это чудо требует еды и требует внимания. И таких чуд еще четверо в избе.

Печь «грубка» загудела. Зашипела и вода в кастрюле, когда Ильяна накинула тулупчик, влезла в валенки с колошами и вышла во двор. За ночь слегка завьюжило. Успеть бы прочистить. Узкая тропка ширилась и удлинялась от крыльца до сарая, затем до поленницы и до калитки. Деревня еще спит. Даже псы не лают, забившись в будки. Мороз щиплет кожу. Снег хрустит под ногами и искрится на лунном свете.

Ильяна вернулась в дом. Крышка только начала подпрыгивать на кастрюле. Ухватила кипяток, вышла в сени, запарила комбикорм со вчерашними очистками от ужина. Выставила на улицу – пусть стынет, свиньям вредно горячее. Еще желудки себе распарят. Два ковша зерна, два сухаря и два ведра воды.

Курицы сонно кудахтали в курятнике, пока не услышали манящий звук зерна, бьющегося о замерзшее корыто. И Марта очнулась в сарае. Зорька встала с настила. Глаза огромные, заспанные. Смотрит на Ильяну.

– Доброе утро, мои хорошие. – Сказала женщина и погладила корову по мордашке. В ответ шершавый язык облизнул руку. – Да, да… сейчас мы тебя подоим.

Дала сухарь, который за секунду исчез во рту Зорьки. Только хруст остался.