Денис Нуштаев - Истинная грусть

Слушая рассказ о нашем острове, я думал о том, что совсем скоро Алан пойдёт домой. Не имея собственной семьи, я в некоторой степени всегда завидовал Алану с его крепким и традиционным домашнем строем, где он рос под чутким присмотром матери, которая с истинно женским упорством фетишизировала основы счастливой ячейки общества и видела в семье целый проект с целями, задачами и бюджетом. Наверное, поэтому он ни разу не слышал ругань родителей. Отец был выходцем из деревни на краю острова, созданной людьми, которые видели в острове возможность вернуться к природным истокам. Получив образование в нашем университете, он завёл в молодости небольшой бизнес по обжарке и продаже кофейных зёрен. Он был одним из немногих, кто отправлялся в опасное путешествие за этими зёрнами вблизи границы – именно там они и произрастали, хотя в прошлую эпоху их здесь никогда не было. Так бизнес отца жил до того момента, когда качество кофе стало измеряться соответствием капиталистическому духу, то есть рекламе. И так как его клиенты привержены тем же спутанным ценностям, что и всё общество, то для них формулировка «делаем качественно» служила гораздо большим критерием хорошего изделия, чем их собственные глаза. В итоге отец перешёл на государственную службу специалистом по надзору за границей – такая работа, по словам матери, должна сохранить его нервы. Хотя после этого его здоровье стало ухудшаться. Мать, в свою очередь, всю жизнь работала преподавателем в учебном заведении для умственно отсталых. Её учениками в основном были дети из «трущоб». Алан любил посещать с матерью их дома с целью узнать об их социальном положении, которое значительно отличалось от его невероятно уютного собственного дома, и потому с детства Алан считал себя счастливчиком судьбы.

Врач всё так же продолжал долгую историю об острове, а мой взгляд уже переместился на граттажный чёрно-белый рисунок, зажатый между книгами в шкафу, с изображением однорукого космонавта. Этот рисунок подарил мне Алан. Он отсылает к примечательному сновидению, которое постоянно являлось Алану в детстве и всегда подогревало во мне какое-то невыразимое чувство, странное оттого, что сон был не моим, но почему-то очень близким моей душе. Именно этот сон впервые натолкнул меня на мысль, что невыразимые формы души имеют вполне стабильную и вещественную природу, которую можно транслировать вовне. В этом сне Алану в разной сюжетной форме являлся однорукий космонавт. Впервые Алан увидел этот сон, когда узнал о различии между «прошлым» и настоящим миром. Лёжа в постели и размышляя о возможных путях, которыми путники прокладывали свой путь в пустыне, ему представилось, что они набрели на заброшенную космическую станцию – как ему было известно от матери, в тот месяц было запущено больше космических ракет, чем за всё время освоения космоса. Практически все страны подключились к изучению неизвестного феномена, поэтому было не так сложно наткнуться на готовую к запуску космическую ракету. Быстро обучившись всем навыкам запуска ракет, путники в составе пяти человек оторвались от Земли и в скором времени уже вращались на орбите. Они думали, что так увидят другие участки Земли и смогут наладить коммуникации, но в какой-то момент произошла авария: видимо, ракета была не готова. В момент взрыва один из космонавтов вышел в открытый космос, и взрывная волна оторвала ему руку, а сам он отлетел по направлению к Земле. Алан часто рисовал этого космонавта, с возрастом находя новые смыслы в отсутствии руки, скафандре и подвешенном состоянии в открытом космосе. Иногда рука олицетворяла жестокую битву, межгалактические войны и взорвавшуюся звезду. Потом оторванная рука стала результатом неудачного эксперимента, в скафандре оказалась женщина, а космос приобрёл второстепенное значение как переходный мостик между сюжетами. К периоду взросления рука стала символом потерянных надежд, на скафандре появилась надпись Space agency MD, а космос стал тем, что находится за тонкой стенкой взорвавшегося корабля. Но на этом воображение не остановилось: последней версией стала мистическая история о самоотрезанной руке как о жертве всему человеческому, скафандр стал обликом некоего сверхъестественного существа, а космос явился живым сознанием, поглощающим тех, кто не смог отделаться от своей материальной природы.

Образ Алана, который я нарисовал для вас жирными мазками, монументом врезался в мою память после всего случившегося, но реальное восприятие Алана не всегда было таким однородным, так, видимо, происходит со всеми людьми, на которых мы фокусируем своё душевное внимание: они превращаются из сгустков материи в сферы, хранящие в себе иллюстрации впечатлений, которые вызывает в нас человек. Впечатления переплетаются по законам нашего, но не его мышления, и так в нашей душе рождается эквивалент человека, который является посредником для общения с реальным Аланом. И этот посредник хранит наши реальные ощущения – он и есть ощущение, с которым мы вновь и вновь воспринимаем привычное лицо и поведение. Детали стираются, мы забываем элементы лица, одежды и поведения, но ощущение более стабильно: оно всегда хранит свою историю; поэтому при встрече на улице старого знакомого, которого мы не узнали, душа в виде впечатления ещё раньше, чем мы вспомним, передаст нам наше отношение к этому человеку и сфокусирует память по направлению к реальному контексту, не где мы встретили человека, а где у нас появилось это ощущение к нему. И мы вдруг вспомним, почему он нам неприятен. Напротив, материальная жизнь человека разделяет его для нас на множество личностей, которые обитают в разных пространствах и принадлежат разным отрезкам времени – они есть сборник фактов, персонажи книги, где автор решил поместить в сознание сумасшедшего множество выдуманных людей, с которыми он якобы общается, но на деле они оказываются одним ощущением отрицания собственных ощущений, отчего люди рациональные так часто впадают в безумие, создавая внутри себя многоликого монстра. Если мы сопоставим всех Аланов с каждым отдельным контекстом, пытаясь отвязаться от своих ощущений, то мы увидим совершенно разных – нет, не людей – существ, которые, словно в ускоренном времени, рождаются и тут же умирают, разлагаются прямо на наших глазах, потому что каждое новое впечатление отбирает у нас характерные черты этого существа, – лишь искусственным усилием (то есть усилием грубого сознания) мы соединяем разных людей в одну личность. Чтобы в разных Аланах узнать одного, не прибегая к нашим ощущениям, мы должны будем провести детективное расследование по сопоставлению разных черт лица, проявляемых в каждое мгновение, и мы не сможем с уверенностью сказать, что мы обнаружили именно того Алана, а не его близнеца или клона – или не нашу иллюзию. И тем более мы не сможем сказать в будущем, что перед нами Алан. Ощущение человека гораздо важнее самого человека, и эволюция Алана происходит во всех людях, которые его знают, и каждый отдельный человек из множества кусочков, разбросанных в пространстве-времени Алана, бесконечно рисует его портрет. Пресловутое искусство «реализма» заставляет нас изучать людей так, как будто мы смотрим на их «объективный» портрет, но более тонкое искусство воспитывает ощущения и заставляет нас задуматься, в каком на самом деле музее мы находимся. Мы бы запутались в изнурительной работе по восприятию разных людей, если бы у нас не было стабильного ощущения – той гравитации, которая узнаёт характерные сгустки материи и притягивает их. Эволюция не позволяет создать двух одинаковых людей, и потому она дала нам ощущения, которые не воспринимают, иначе бы у нас не хватило места в душе, а создают каждого человека, – жизнь живёт, пока она рождает ощущения в каждом другом живом существе. Человек умирает, когда мы просто перестаём его видеть, когда же он умирает по-настоящему, то у нас закрепляется ощущение от цельного восприятия его жизни. Если мы узнаём новый факт из жизни человека, который заставит нас воссоздать новую личность, то этот человек снова оживает, чтобы тут же умереть, но уже другим – не оттого ли люди стараются достичь глубины в своих произведениях, которую можно обновлять бесконечно?