Андрей Заборцев - Кулаки и подкулачники

Определили нас на берегу между двумя шиверами (мелкий и быстрый перекат горной реки): Медвежья и Косой бык. Шум воды от них постоянно раздавался в ушах. И только поздней осенью при ледоставе он частично прекращался. На берегу был выстроен огромный барак на 30—40 семей. Барак состоял из двух больших казарм, в каждой из которых размещались 15—20 семей. Впоследствии этот барак был переоборудован в Нардом (клуб), в котором мне в годы войны пришлось работать избачом. Семьи отгораживались друг от друга занавесками из дешевой ткани. В бараке постоянно стоял детский плач и крик замученных судьбой женщин. Дети в основном спали на полу под общим одеялом, которые чаще всего заменяла верхняя одежда самих детей. Зимой, когда мужчины уходили на работу, женщины отогревались около огромной печки-буржуйки, задрав высоко свои юбки. Они дружно поворачивались вокруг неё, рассказывая друг другу какие-то секреты. Мужчины работали на стройке, одни строили дома, другие – илимки (большие парусно-гребные лодки). Толстые плахи на днище илимок связывались с помощью больших деревянных гвоздей – шпунтов, которые делались в бараке после работы.

На стенах около печки всегда сушились сосновые поленья, из которых изготавливались эти шпунты. Мужчины часто приносили своим детям изготовленные на работе во время перерыва деревянные игрушки: домики, колеса, лодки, человечков. Помню свою радость, когда отец принес нам с работы деревянного (на колесиках) коня, почему-то покрашенного в зеленый цвет. Видимо другой краски не было.

Через некоторое время женщины стали работать в образованном колхозе, готовили землю под пашни, занимались раскорчевкой. Я не раз бывал с матерью, будучи ребенком. Трудно словами описать, какой это был адский труд. Лошадей не было, их заменяли женщины. В часы отдыха они часто вспоминали о том, что им пришлось пережить, прежде чем добрались до поселка, который назывался именем одного из шиверов Косой бык.

Крепко мне врезался в память рассказ нашей соседки, которую женщины называли Натальей Курчавой. У неё действительно была копна курчавых волос, да и у всех её детей тоже были такие же курчавые головы. Сослали их вначале на болото. Кругом непроходимая тайга. До ближайших селений десятки, а может и сотни верст полного бездорожья. Мужчин угнали по этапу совсем в другое место. Женщин и стариков заставили рыть себе землянки. Многие из них там и остались навсегда, погибли от холода и голода. Приехал однажды комендант (хорошо помню его фамилию) Мартынов, выхватывает из кобуры пистолет и, стреляя вверх, требует от стариков к назначенному сроку сёдла. Старики, мастеровые люди, душу вложили в свое ремесло, выполнили приказ. Приезжает Мартынов, как всегда стреляя вверх, требует сложить все сёдла в кучу и облить керосином, а затем поджечь. «Всё равно вам не жить на этом свете, всех вас, гадов, повесим и расстреляем» – кричит в яростном гневе. И тут же приказывает всем входить в болото и по команде погружаться в воду, так как он в это время будет стрелять по поверхности воды. Старики и женщины, схватив на руки детей, побежали к болоту, боясь ослушаться кровожадного зверя. Но как ни старались люди спасти себя и свое чадо, всё же не всем удалось это сделать. Через несколько минут вода в болоте стала красной. Нигде поблизости не было другого водоема, и по её рассказам, им приходилось пить воду, разбавленную человеческой кровью. Насытившись болью беззащитных людей сталинский подонок вскочил на своего лихого коня и ускакал восвояси, оставив за собой в глухой тайге человеческий вой, перекликающийся с воем голодных волков. Каждый раз, когда она об этом рассказывала, я видел, как высоко вздымалась её грудь, а в горле что-то клокотало. Она не рассказывала, как хоронили трупы, но я догадывался, что это делали за них голодные волки, недаром их называют санитарами тайги. Когда она приходила к нам, я очень боялся, что снова будет рассказывать об издевательствах над ними, потому, что и у меня внутри при её рассказах тоже начинало что-то клокотать. Не знал я тогда истинных виновников наших бед, но обида за такую жизнь родилась во мне очень рано.

Жили мы в постоянном страхе от того, что нас обязательно повесят или расстреляют. Хорошо помню один страшный случай, окончившийся тем, что взрослые очень смеялись над собой. Дед так и сказал: « У страха глаза велики». А было это так. В дом прибежала запыхавшаяся женщина и сообщила, что по шиверу поднимаются солдаты, вооруженные винтовками со штыками. Все решили, что они едут нас убивать. Выбежали на угор (холм) и увидели на последнем залавке большую лодку, в которой стояло не менее 10 человек с винтовками. Началась большая паника. Видимо сосланным не разрешалось иметь спиртное, если наша мама металась с бутылкой водки, не зная, куда её спрятать. Кто-то посоветовал ей замуровать бутылку в печурку, в которой сушили рукавицы. Она так и сделала. Заложила печурку кирпичами, наскоро замазала глиной и побелила известью. Схватила нас в охапку и давай прощаться с каждым из нас. Все плачут, мечутся по дому. Вдруг прибегает другая женщина и успокаивает: «Это же не солдаты, а цыгане, идут на шестах. Никаких у них винтовок нет». И в этот самый момент и раздается оглушительный выстрел. Не все и не сразу поняли в чем дело. Дети решили, что уже начался расстрел. Тогда дед встает и, ухмыляясь, говорит: «Алёна, Алёна, ты же могла меня решить. Бутылка твоя взорвалась». Действительно печь с утра была жарко натоплена, водка нагрелась в бутылке, и та взорвалась. И слёзы сменились дружным смехом и сокрушением мужчин. «Лучше бы мы её сами выпили» – заявили они. Так удачно закончился этот страшный эпизод из нашей кулацкой жизни.