Григорий Канович - Облако под названием Литва (сборник)

– То же самое говорил когда-то балагула Вайнер. Нет, мол, у него на свете никаких родственников. И вдруг как гром с ясного неба – ты тогда еще под стол пешком ходил – к нему из Америки нагрянул двоюродный брат и – что ты думаешь? – перед самым отъездом домой в Нью-Йорк купил родичу прощальный подарок – новехонькую бричку и двух породистых рысаков.

– А зачем мне, рабби, рысаки и бричка? – истязал своего благодетеля Бедный Ротшильд.

– Человеку хотят добра, а он, как попугай, все время талдычит: зачем, зачем? Затем, чтобы ты не был до самого своего смертного часа банщиком… чтобы день-деньской не колол дрова для печки, не вязал веники и не таскал полные ведра с водой.

– Спасибо, рабби. Но кто-то же должен быть и простым банщиком. Как бы ни хотелось, например, воробью стать орлом, он им никогда не станет. Кто знает, может, воробушек уж только оттого счастлив, что летает себе от порога до порога, от одной крошки к другой и с удовольствием поклевывает. Каждому человеку Господь Бог ниспослал свою кроху – одному побольше, другому – поменьше.

– А ты, воробушек, сам-то счастлив? – неожиданно спросил у парня рабби Гилель.

– А вы, рабби? Вы сами счастливы? – на еврейский манер угостил Бедный Ротшильд высокочтимого законоучителя.

– Я? – опешил старик. – Честно говоря, никогда над этим не задумывался.

– Почему?

– Почему? – смущенно повторил рабби Гилель. – Я всегда думал не о своем счастье, а о счастье других. Если другие будут счастливы, и я буду счастлив… Наверно…

– Так никогда не будет.

– Но этого сам наш Господь желает.

Они расстались до следующей пятницы, но рабби Гилель заронил в душу Бедного Ротшильда искру соблазна, которая то едва тлела, то вспыхивала ярким, длящимся мгновение светом. Его и самого нередко охватывало желание бежать из местечка, распрощаться с рекой, с ярмом коромысла, рубануть топором не по березовому полену, а по всей своей прежней жизни и начать все сначала в другом месте – пускай в Каунасе, где он до сих пор ни разу не был; пускай в каком-нибудь незнакомом городе, не обязательно в Литве. Он молод, полон сил, неглуп, как уверяет рабби Гилель, он еще может переиначить свою судьбу, освоить другое, более достойное ремесло и даже выучить чужой язык, чтобы раз и навсегда избавиться от злополучной приставки и стать, наконец, для всех не Бедным Ротшильдом, а Ициком Ротшильдом. Но как оставить больного отца, кто за ним присмотрит, кто закроет ему глаза и проводит к умершей жене на местечковый погост, если, не приведи Господь, с ним что-то неотвратимое случится?

Старый Авигдор больше года не вставал с постели. Он ссохся, как захиревшая придорожная осина. Глаза у него, как у мертвого, были всегда плотно закрыты. Да это и не удивительно. Что за радость с утра до ночи смотреть на облупленные стены, по которым шастают мокрицы, и в нависающий потолок, на котором старательно и неспешно деловитые пауки плетут свои гибельные ловушки. От такой радости немудрено и свихнуться. Вот если бы по давно не беленным, изъеденным сыростью стенам тихо и напевно текла река-кормилица… Вот если бы на этих стенах вили свои гнезда проворные и вольнолюбивые ласточки, день-деньской стригущие крыльями целомудренную синеву неба… Но человеку перед его смертью дано утешение – возможность увидеть все красоты мира закрытыми глазами.

Если что и напоминало в опустевшей хате о жизни, так это жилистые, непрестанно трясущиеся руки Авигдора.

– Вот они и отомстили мне за все, что я с ними делал, – без устали, словно во сне, бормотал старый Авигдор, глядя в обжитый пауками потолок или на голую стену.

– Лежишь, и тебе всякая чертовщина от скуки и безделья в голову лезет, – беззлобными укорами успокаивал его Ицик. – Кто тебе отомстил? За что? В чем и перед кем ты провинился? Горячего пару кому-то недодал? Веники что ли из крапивы вязал? Украл у кого-то что-то или кого-то ненароком в банный день кипятком ошпарил?

– Мне отомстили мои руки. Я их, Ицик, никогда не жалел, не холил, не давал им ни минуты покоя. Порой казалось, что я перетаскал в баню всю речку, разрубил на чурки целую рощу… Отомстили они мне… Взбунтовались, отказались служить…

Бедный Ротшильд не знал, как утешить больного. Слова утешения только раздражали отца, и от волнения дрожь, обессмыслившая его руки, становилась еще нестерпимей.

– Ты меня не утешай, лучше дай слово, что уедешь отсюда. Когда я умру, – не унимался Авигдор. – Пусть какой-нибудь другой Ицик топит баню, пусть другой Ицик тащит из речки воду. Я не хочу, чтобы на старости лет у тебя так тряслись руки.