Сергей Рядченко: Укротитель баранов

– Её, – сказал Баранов. – Алчности.

– Негоразды? – спросил я.

– Гастроли отменяются.

– Ни фига себе!

– Борзеют люди, – сказал Баранов. – Я им, коль на то пошло, и вечернего не выдам. Правильно? Сами напоролись. На свои же рога. Пусть теперь ищут-свищут.

– Ты тогда хоть вилку дай, – сказал я. – А то я налегке.

– Да брось, – сказал Баранов. – Ты что думаешь, ваши пострашней алтайских? Да не боже ж мой.

– Так что, бандюки всё-таки?

– А кто теперь не бандюк?

– А ты их тиграми.

– Эх, – сказал Баранов. – В том-то и беда, что всем хороши мои, но!..

– Ты что ж, ни разу их на пулемёт не поднимал?!

– Ну, типа того.

– А челядь твоя? Они как на подъём?

– Челядь? – усмехнулся Баранов. – Это больше клуб по интересам. Добровольное, знаешь, Общество Содействия Развитию Циркового Искусства и Всеобщего Благоденствия.

– ДОСРЦИВБ, – сказал я. – Добровольное? А ты завклубом?

– Они у меня, Иван, понимаешь, племя себе такое аборигенов, да? С тотемами и табу.

– И сушеными головами?

– А как же! – хохотнул Баранов. – Цанца [3] Тсантса ( цанца ) – особым образом высушенная человеческая голова. В настоящее время охота за головами находится под запретом, однако на деле за определённую сумму можно заказать себе подобный сувенир. – лучший трофей в Балагане.

– А ты у них вождём? Под дождём!

– Вот же прицепился! Я у них, Иван, шаманом.

– Тогда хватай бубен, а мне найди все-таки вилку.

– Эх, – Баранов навис надо мной, отхлебнул у меня из кружки, положил на плечо мне ладонь и укротил свой бас до шепота. – А знаешь, Вань? Обожаю такие вытуберанцы. Когда всё вдруг, в один, понимаешь, миг. Как в цирке! Алей-оп! – Баранов могуче раскинул свои шуйцу с десницею, подстать Полю Робсону с его широтой и раздольем, [4] За треть века до встречи Баранова с Иваном Поль Робсон в специальном киносюжете спел по-русски 36-й, канонический, вариант «Песни о Родине» Исаака Дунаевского на слова Кумача из кинофильма «Цирк». «Широка страна моя родная! – спел Робсон. – Много в ней лесов, полей и рек. Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». И дальше, товарищи, по тексту: «От Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей, человек проходит как хозяин необъятной Родины своей. Наши нивы глазом не обшаришь, не упомнишь наших городов, наше слово гордое «товарищ» нам дороже всех красивых слов. С этим словом мы повсюду дома, нет для нас ни чёрных, ни цветных, это слово каждому знакомо, с ним везде находим мы родных». Ну, и с чем тут поспоришь, особенно теперь? И долго потом крутили его перед каждым сеансом во всех кинотеатрах, отчего чернокожий бас из Америки стал нам своим не хуже Шаляпина. и повторил: – Алей-оп! И курам на смех! А ты замышлял, да? Вертел в мечтах своих у себя в руках судьбу свою грандиозную! Прожекты пестовал. А по барабану! – Баранов взметнул свой крепкий перст, указуя сквозь обшарпанный потолок, сквозь купол цирка, мимо пристроившегося там на корточках Дара События надо мною, сквозь пасмурные небеса и хладный космос куда-то в центр нашей галактики и прошептал мне в ухо так, что мороз по затылку: – Это ведь Сам Автор, чу! вносит штрих свой, ну два штриха, три, четыре, двадцать два, в нашу с тобой, Иван, мазню с перемазнёю. В нашу, что затеяли, Иван, мы с тобой, безалаберщину.

Это слово он произнес с особым смаком так, что передо мной возник мощный образ универмага с огромной вывеской «БЕЗАЛАБЕРЩИНА», где любой на свой вкус может выбрать всё, что душе угодно, и применить тут же во вред себе и близким, в усугубление общей непутевости, на радость всем врагам и прохиндеям.

– И выходит, как надо, – сказал мне Баранов. – Вот ведь. Лучше, чем могло бы. – Он стукнул кулаком в ладонь, шепот по боку, и воскликнул. – Эх! Говорю ж, всё к лучшему. Саня, подъём!

Александр Иваныч подскочил не хуже дрессированного.

Тут и я наконец очнулся к новой жизни. А Баранов опять был помыт, свеж и выбрит.

– Ну, как, проголодались?

Он прихлопнул на нас в ладоши, устраняя на такой манер любые возражения, и велел нам отправляться с ним по злачным местам.

– А телефон тут есть?

– А ты как думаешь? – спросил он строго. – Здесь же не зимовка на полюсе. Здесь же цирк!

В подтверждение его слов, для неверующих, грянул вдалеке, но внятно, трескуче даже, знаменитый на всю страну «Выходной марш». [5] Трудно поверить, но никаких слов в нём никогда не было. Создавая еще один шлягер к фильму, Дунаевский обошелся без поэтов.