Ева Ли: Дышать больно

– Откуда он у тебя? – Мари проследила за моим взглядом и скосила свой на длинный шрам.

– А, этот. Мелочи.

– Расскажи, – я настаивала.

– Ну хорошо, – она отодвинула тарелку с пирогом, взяла салфетку и начала свой рассказ: – В Роттердаме я работала крупье в казино. Однажды ночью, когда я возвращалась домой дворами – всего-то каких-то пятнадцать минут, – меня оглушили чем-то тяжелым по голове. Очнулась я, спустя минут где-то десять, позади какого-то кафе в глухом тупике. Мужчина пытался стянуть с меня одежду. Заметив, что я очнулась, он схватил меня сзади, приставил к горлу огромный армейский нож, и попытался стянуть с меня трусики. Он держал меня одной рукой, а второй шарил между ног, ему было неудобно, он поднял меня и смотрел вниз, чтобы быстрее снять уже эти трусики, и это стало его главной ошибкой. Нож врезался мне в горло от его усилий. Я резко присела, развернувшись к нему лицом, резко встала и оттолкнула его ладонями. Люблю я этот толчок, – она изобразила руками что-то похожее. – Он отшатнулся и упал, а из моего пореза начала течь кровь, – все это Мари рассказывала спокойно, пытаясь сложить что-то из салфетки, но вдруг она яростно смяла ее, а во взгляде появился гнев, я инстинктивно отодвинулась назад, такой она была грозной в этот момент, грозной и прекрасной. – Я подошла к нему, наступила шпилькой на руку с ножом, затем ударила несколько раз по ребрам, животу и носу, был слышен хруст ломающихся костей, теперь он не мог подняться, присела на корточки и потрепала его по щеке, сказав: «Ух ты мой, сладкий, хотел получить мое тело силой? Никто не смеет дотрагиваться до меня без моего разрешения. Скольких ты уже изнасиловал?». Он не отвечал, тогда я взяла его нож и провела кончиком лезвия по его щеке, оставляя кровавую полосу. Он не отвечал, тогда я ножом прибила его ладонь к земле. Он инстинктивно отдернул руку от боли, но я не отпускала нож. Он всхрипнул, ребра пробили легкие, говорить он не мог. «Сколько?», – повторила я свой вопрос, но он молчал. Тогда я, посмотрев вокруг и увидев, что его милое гнездышко было обустроено со всеми удобствами, поняла, что это был далеко не первый раз. Я вытащила нож из его руки и сделала четкий надрез на горле там же, где он сделал это у меня: он без моего разрешения дотронулся до меня, да еще и пролил мою кровь. Мой приговор был только один – смерть. «Сука», – только и смог он прохрипеть. Я улыбнулась, затем взяла сумку и пошла домой. Вот и все. Давно говорю, пора ехать в Голливуд, снимать фильм по нашей истории и зарабатывать миллионы, – она стала доедать пирог.

– Лучше Болливуд. Песни и пляски только поднимут рейтинг и кассовые сборы, глядишь, и Оскара дадут, – чуть съязвила я: я уже успела пожалеть раз десять, что подняла этот вопрос: некоторые вещи лучше не знать никогда.

– Не волнуйся за меня, со мной ничего не случится. Во мне живет совершенный убийца, и только он может со мной справиться, да вот только кем он будет нанят? – она обворожительно мне улыбнулась.

В тот вечер мы снова гуляли по Грибоналу, воду она любила так же, как и белоснежные лилии, лилии стояли по всей квартире, пытаясь заглушить запах надвигающегося конца, лилии, конечно же, были бессильны против него. От этого запаха завянет что угодно, не только лилии, даже желание бороться за свою любовь, даже желание жить.

Набережная канала Грибоедова, как и любая другая набережная, навсегда запомнила облик моей подруги, облик «постигшей звук», и когда мне становится совсем больно, когда слезы душат, я отправляюсь ее искать, по улицам, где мы гуляли, по клубам, где мы танцевали, по кафе, где мы сидели.

Я схожу с ума там, под бесконечным равнодушным небом, я вою там в одиночестве, смотря на небо, вдыхая кристально свежий ночной или утренний осенний воздух, и молю тех, кто там наверху, чтобы у нее все было хорошо, чтобы она была счастлива, чтобы она жила, чтобы в следующий раз она обязательно жила, без меня, счастливой, но без меня, я не сделаю ее счастливой, ни-в-той-ни-в-этой-жизни-никогда.

Но мои мольбы, как всегда, остаются не услышанными, как тогда, когда она задыхалась по ночам, когда она харкала кровью, я проклинала тех, кто там наверху, что она еще слишком молода, чтобы так страдать, чтобы умирать, но Мари, моя глупая-маленькая-девочка, не переставала курить, курить и смеяться.

Мои проклятья также остались не услышанными. На все есть причина, даже для рака легких, и мы обе это знали, но молчали, молчали, молчали…

Город ее помнит, ее помнят все каналы, все набережные, все улицы, где Мари оставила часть своей души, мне в подарок, зная, что я буду возвращаться туда раз за разом, я ненавижу ее за это, я люблю ее за это.