Юрий Михайлов - Нераскрытое преступление 1984 года

– Не знаю. Да и не помню никакую Юлю. Они здорово мешали жить, работать с нашими беспризорниками.

Долго молчали. Каждый вспоминал наш подростковый лагерь, где мы, студенты, воспитывали около двухсот трудных мальчишек. Мы не могли объявить даже родительского дня – отцы и матери к детям не приезжали. Тогда мы бегали за четыре километра на станцию, покупали гостинцы, расфасовывали их по пакетам и тащили все это в лагерь. А на вечерней линейке вручали мальчишкам эти пакеты. Говорили, беря грех на душу, что гостинцы им прислали родители…

– Как мне хорошо с тобой, родной… Ты ближе всех, – тихо сказала Светлана. – Будто и не расставались. Словно мы прожили с тобой все эти долгие годы…

– А кто был твой муж?

– Не надо об этом. Все обошлось, улеглось…

– И все-таки. Мне хочется знать, кого ты выбрала?

– Военного. Он – красавец мужчина, до сих пор очень любит меня. Но я чувствовала, что лечу в пропасть, в пустоту, что задыхаюсь. Ты знаешь, как плохо, когда не хватает воздуха? Постоянно. Всегда. Мы совершенно не понимали друг друга. Это был робот: все-то ему ясно, предельно понятно, черное – это черное, а не серое или графитное. Ты понимаешь меня? Не хочешь понимать. Я так и думала…

Претензии, одни наслаиваются на другие, думал я. А если бы я оказался на месте этого «робота». Ну, вдруг, почему бы нет? Да со своими комплексами, неудачами. Нет, не хотел бы я такого безапелляционного судью при себе иметь.

– Последняя капля была, когда он пришел как-то вечером в приемную обкома, – продолжала говорить Светлана. – Я вела бюро. Ругань получилась с представителями одного района. Не комсомольскими, хозяйственными. Я распекала их, на высокой ноте держала речь. И вдруг открывается дверь, и входит мой капитан внутренней службы Ваня Абалкин, спокойно так садится в креслице для приглашенных. Я лишилась дара речи. Молчу. Все смотрят на него, потом на меня. Молчат, естественно, тоже. Ваня встает тогда и говорит: «Светлана Аполлинарьевна, не пора ли нам домой? Суббота нынче, помыться еще надо…»

Второй секретарь подхватил эстафету, завершили в спешке бюро. А я сидела и смотрела на мужа. Он достал журнал, углубился в чтение… Он, наверное, до сих пор не понимает, почему я ушла от него. Ходил в обком партии, верните мне жену, просил.

– А где он сейчас?

– На учебе. Присылает открытки на праздники: «Глубокоуважаемая Светлана Аполлинарьевна…». – Ты уже уходишь? Ну, позвони, кому обещал встретиться, откажись. Ну, пожалуйста, не огорчай меня…

Я дозвонился до Кузьмина, он был в райотделе. Попросил меня срочно приехать. Объяснять по телефону ничего не стал. Сказал лишь: «Жду». Светлана стояла, молча смотрела, как я надевал плащ, закуривал. У двери протянула руку, отвела глаза, сказала:

– Прости, Андрей. Я всего лишь женщина. Вот и кончился мой праздник…

Спустился к набережной небольшой речушки, по берегам которой притулились старые ткацкие фабрики. Сквер – ухожен, построили рядом с ним стадион. Здесь я взял первую информацию о городском субботнике, напечатал ее в газете. Сорок строк, но какой это был праздник – заметка в газете! Она до сих пор хранится у меня. Сколько потом было встреч, поездок, статей. Но эту маленькую заметочку всегда вспоминаю с особым чувством.

Мостик через реку. Такой же шаткий, качающийся из стороны в сторону. Стоп. Здесь мы впервые поцеловались со Светланой. Сбежали с лекции, ходили по этому скверу, ели мороженое. На этом мосту Светке стало страшно, она остановилась, закрыла лицо ладонями. Я отнял руки, посмотрел ей в глаза. Она потянулась ко мне, ткнулась в губы. Мой закомплексованный секретарь! Как любил я тебя! И как боялся твоей непогрешимой серьезности, с которой ты относилась к любому делу… И ко мне.

Кузьмин пребывал не в духе. Я понял это, когда вошел в кабинет. Он чувствовал себя неуютно в темно-сером с модным рубчиком костюме. Горела настольная лампа.

Не глядя, Кузьмин отключил селектор, вышел из-за стола. Стоял, набычившись, поверх очков смотрели колкие серые глаза.

– Можем говорить. Я всю аппаратуру переключил на зама. Слышали о Маркине?

– Нет.

– Мой ученик. Носил погоны старшим лейтенанта, когда я сделал его замом. Небывалый случай. Молод, конечно, но нюх. Опер – классный. Возраст не позволяет сделать его начальником. И тщеславен. В остальном – хоть куда. Впрочем, что это я? Старею что ли?

– Вы ради меня приехали в воскресенье в райотдел?

– А я и не уезжал. Хотел вчера поехать в семью Геннадия, но Маркин не отпустил, захмелел я. Закрыл в кабинете, вот так и сижу здесь, только переоделся в «гражданку». Когда Маркин узнал, что вы едете, предлагал мне сбежать… Боится он вас. То ли за меня, то ли за себя. Да, дочь звонила и зять. У Фетрова мой родственник в отделе служит. Говорил, что я тому козыри в руки даю. А я плевать хотел. Пусть он боится. Я отбоялся свое. Но дело не в этом. Вчера узнал я плохое: Фетров добился своего. Не надо писем писать, ходатайствовать. Не будет доброй памяти о Геннадии Николаевиче. Даже уголок в райотделе запретили открыть. Завтра большое начальство из Москвы прилетает. Потом – коллегия управления…