Юрий Михайлов - Нераскрытое преступление 1984 года

– Иллюзия. Напридумывала…

– Не перебивай! Я никогда такого не говорила. Знаешь, каким я тебя вспоминала? Строгим. Помнишь в институте? Ты был редактором газеты… А сейчас? Кто ты сейчас? Какой ты? – Светлана встала с кресла, снова стала ходить по комнате.

Я чувствовал, не о том она говорит, что-то терзает ее. Мы уже переговорили обо всех знакомых, и вот она подошла к чему-то главному.

– Тебя жизнь ломала? – спросила напрямик Светлана. – Можешь не отвечать. Я кое-что знаю. Ведь ты дружил с Окуневой. Я ее всегда не любила: ханжа она. Но тут пошла на унижение, чтобы о тебе узнать. Она, баба, все это прекрасно поняла. С каким-то упоением рассказывала о твоих мытарствах. Хотя я знаю: она тоже переживала. На Север, в отпуск, она приехала из-за тебя. Номер одноместный в гостинице сняла… Ты думаешь, ей Север был нужен? – Светлана, видимо, уже плохо владела собой. – Она и за Семена-то вышла замуж назло тебе. Ты помнишь Семена? Совсем спился. Вызывала его в обком. Ну, что за друзья у тебя были?

– Он талантлив. Помнишь, какой очерк написал об Ирише Самоховой?

– Вот как… И ты туда же? Вы все, чокнутые, любили ее. Она крутила вами, как хотела. Конечно, чемпионка мира. Летчица…

– Свет, ты не о том говоришь.

– О том. Я же видела, все знаю. Ты ездил к ней на Волгу. Ты был у нее! А потом, когда ты уехал, с ней Семен был. Он со многими, черт, пьяница, жил. А ты не знал…

– Знал. Так уж вышло. Он ее очень любил.

– Ты и уехал-то, скорее, сбежал, отсюда поэтому.

– Может быть,… Но Семен ее любил. Он потом, через год, прислал мне неожиданное письмо. Это уже после того, как она разбилась. Плакал. Просил устроить его на Севере. А я не ответил ему.

– Ты правильно поступил. Он – подонок. Быстро к Окуневой переметнулся. Ребенок у них теперь незаконнорожденный…

– Господи, Боже мой, откуда ты все знаешь?

– Да уж так получилось. Все это с тобой связано. А когда он не удержал Окуневу от поездки к тебе, то обозлился. Это он распек райком за дружинников. Гадко так: привел слова растерявшегося Геннадия. И статью, первую, назвал «Беспризорный оперативный». А вскоре и вторую напечатал: «Конец беспризорного оперативного».

– Я знаю. Теперь узнал. Татьяна мне показала вчера эти вырезки из газеты.

– Это он тебе мстил. Рад был, что твоего друга приложил.

– Глупости. Он и не знал, наверное, о Генаше.

– Ну, ты словно блаженный. А я думала, что ты приедешь, разберешься. Постоишь за честь друга. Ведь ты из большой газеты. Разве ты не понял, что задумали сделать с добрым именем Геннадия?

– А может, ты тоже честь мундира защищаешь, комсомольского только?

– Да?! – Светлана задохнулась. – Ну, знаешь ли? Мы поссоримся сейчас… Моя вина в одном: отпустила его в милицию. Кому это было нужно? Ему? Нет! Мне? Тоже нет. А в итоге? Я его сорвала с настоящей работы. Ты знаешь, каким он был специалистом по краскам! Он мог по запаху определить, на какой фабрике выпускали ткань.

– Света, каждый должен нести свой чемодан. Понимаешь, свой. И ты права: он тащил не свой чемодан в парткоме, райкоме, черт знает, где еще. Не в свою упряжку влез и в милиции…

– Нет, не скажи. Он ведь был прекрасным замсекретаря парткома на комбинате. Его сразу же полюбили…

– Ты не права. Он был свой человек на комбинате. Потому что вырос там до большого человека. Вот и надо было ему работать на производстве, и никуда не лезть…

– Успокойся, не кури так много. Я знаю, что ты тоже считаешь себя не на своем месте. Но я так не думаю. Читала твои статьи. В них ты мудр, добр…

– Это называется «набить руку». Профессионализм. А здесь нужно что-то от Бога иметь. И это сразу стало заметно в большой газете. Понимаешь, сразу чувствуешь, что есть только опыт, мудрость жизненная. А таланта нет, легкости – ничего нет. Господи, Боже мой, так ужасно…

Я чувствовал, что теперь уже и меня понесло. Вдруг нахлынула такая тоска: потеря друга, неустроенность и неудовлетворенность во всем, болезнь, которой, вроде, и нет, – все разом свалилось на меня. Да еще рядом Светлана. Думал: останься я с ней, тогда, двадцать лет назад, какой была бы моя жизнь сейчас? Работал бы в областной газете, наверное, был бы с ней, растили детей. Неужели она любила меня? Полно, пустое. Я всегда боялся ее большевистской прямолинейности, потери свободы и самостоятельности. Все в прошлом…

– Скажи, ты счастлив? – спросила вдруг Светлана.

– Да. Наверное. Детьми, особенно сыном…

– Я знаю, ты всегда любил детей. Помнишь, как мы работали вожатыми в пионерском лагере? Фильм еще о нас снимали. Юля, их редактор, очень хорошо поняла тебя. Она ругалась с режиссером почти за каждый эпизод. Говорила, что ты не такой, каким та представляла тебя. Они не ссорились при тебе. А при нас не стеснялись в выражениях. Ты, кстати, видел тот фильм? Нет? Да, он долго не появлялся на экране. Прошел почти зимой, незаметно. Но я почувствовала тогда: дети – это твое дело. И редакторша почувствовала тоже. Она выбросила все надуманные сцены. Тебя почти не видно в кадрах, но ты был в каждом ребенке. Они говорили твоими словами, повторяли твои жесты, искали всюду тебя глазами. Это был хороший фильм. Я так и сказала потом Юле. Но, правда, уже через много лет. Когда она случайно зашла ко мне в гости. А она помнила тебя все эти годы. Ты дал ей что-то светлое, настоящее. Так она говорила.