Нэлли Журавлёва - Соло под аккомпанемент белой флейты

Варвара Степановна между тем продолжала:

– … и не простужаться, чтобы не сломался голос-то – не твое это – Богово, а Бог-от велит к людям своим добром поворачиваться, да радость нести, так что береги дар-от свой. Да тебя ведь, поди, научат этому.

Зорин давно считал себя холостым. Когда-то была у него жена – моложе его на семь лет. В день его пятидесятилетия, даже не сделав прощального жеста, укатила в неизвестную сторону с гастролером – музыкантом. Потом, когда что-то не состоялось, рвалась обратно. Но он простить не мог. У него была дочь. Единственная. Замуж выскочила рано, не было еще и восемнадцати – по материным стопам пошла. Жила в Москве на широкую ногу с каким-то бизнесменом. Детей не рожала. Какими интересами жила, он, отец, не знал.

Вскоре после того, как улетучилась жена, у Зорина появилась женщина. Звали ее Аделаида. Шесть лет назад, казалось, это было прелестное создание, несмотря на «бальзаковский» возраст. Создание это было похоже на Ренуаровскую актрису Самари – с огненно рыжими волосами и лучистыми синими глазами. Но потом с нею стали происходить непонятные метаморфозы. Она начала толстеть и злиться, злиться и толстеть. Глаза становились простоквашными, волосы смахивали на паклю. И если в первые годы знакомства носила обувь только на «шпильках», то в последнее время, жалуясь на усталость в ногах, шлепала по тротуару в немыслимо безобразных ботинках с массивной перфорационной подошвой: такую обувь сейчас носят молоденькие девчонки с прямыми и тоненькими ножками-палочками.

Работала Аделаида в музыкальной редакции областного телевидения, где и познакомился с ней Зорин, когда был неоднократным героем телепередачи «Музыкальный мир сегодня».

Он давно остыл к Аделаиде, но она упорно напоминала о себе, теребила звонками, неожиданно заявлялась в самое неурочное время. И он часто сдавался. В результате их отношения, ни супружеские, ни любовные – лишь постельные, на бегу – продолжались, но терпение Зорина перерастало в тихую ненависть, пока, наконец, перед последней командировкой он не поставил точку, нагрубив Аделаиде и выставив ее за дверь. Казалось, насовсем.

Зорин шел домой из консерватории в приподнятом состоянии духа. Была прекрасная погода, пахло распускающимися тополями, в воздухе стоял прозрачный звон, навстречу не попалось ни одного хмурого прохожего.

Он намеревался в этот вечер отключиться от всего, «покайфовать» – как говорит сегодняшняя молодежь. Но… Бог мой! Сработал закон подлости: у дверей его квартиры, в ожидании стояла Аделаида. Все! Кайф не состоится, черт возьми!

Она заметно изменилась: на голове уже не было пакли неопределенно-серого цвета, волосы снова порыжели, даже было какое-то подобие прически, на ногах – что-то приличное. Но вид был жалкий. Доставая ключи, он прошел, как мимо неодушевленного предмета. Она кинулась к нему с умоляющим шепотом:

– Пожалуйста, ну, пожалуйста, не прогоняй меня, мне нужно о многом тебе сказать!

Пришлось впустить ее в дом, не устраивать же сцены на лестничной площадке.

Он молча, жестом, предложил ей снять плащ, сам ушел в кухню: приготовил горячие бутерброды, заварил чай, налив себе в огромный бокал, Аделаиде – в чашку с блюдцем, она не признавала бокалов.

– Вилен, я прошу тебя, не сердись… Я понимаю, что веду себя непростительно назойливо, что этим я еще более отталкиваю тебя, но… – Аделаида часто-часто заморгала, сдерживая слезы, боясь что поплывет тушь, густо, комками наложенная на ресницы, подбородок ее мелко задрожал, в лице появилось что-то детское, беспомощное, – но… дорогой, мне хочется надеяться, что у нас все поправимо… Подожди, только не перебивай меня, – воскликнула она, заметив его нетерпеливое движение, – пожалуйста, не перебивай, – добавила тише, – дай мне выговориться. Я много думала о нас с тобой… Это ужасно… Я во всем виновата, да, да, виновата, я раздражала тебя своей раздражительностью… Прости за тавтологию, но мне сейчас не до того, чтобы думать о правильности речи… Тогда, восемь лет назад, когда я тебя узнала (Семи лет еще нет, – хотел, было, поправить Зорин, но промолчал), я настолько была уверена в своей неотразимости («Не отнимешь», – подумал он), настолько была уверена, что ты тут же предложишь мне руку и сердце, что… что, – Аделаида опять заморгала… – поверь, я была бы хорошей женой, но время шло, а я так и оставалась гостьей в твоем доме… А годы уходят, здоровьем не похвастаешь, зеркало уже не радует, и… – голос ее сорвался – у меня скоро юбилей, а в моем доме даже кошки нет! – черные слезы все-таки потекли по щекам, задерживаясь в носо-губных складках и скатываясь с маленького круглого подбородка на ярко-красную блузку. Она утирала их тыльной стороной ладони. Зорин принес чистый носовой платок, Аделаида часто закивала головой: