Михаил Лукин - …И вечно радуется ночь. Роман

Потом впотьмах нащупываю своё ложе и медленно укладываюсь.

Проходит время, мне чуть легче. Сна можно не ждать и призывать его бесполезно, сон – большое сокровище для меня, он приходит ко мне по большим праздникам, но если приходит, то большой, цветной, полный событий или воспоминаний. Я бы хотел заснуть, сегодня у меня есть надежда на сон, небольшая, но я рад и малому. И, радуясь безмолвно, вынужден лежать просто так, с широко открытыми глазами, погружённый во тьму.

Поздняя осень. Ноябрь. Вечер, один из многих.

Нынче был праздник, святой день, Вербное воскресенье или что-то возле… Имя ему громкое – «Родительский день», но это дань традиции, а вот за ним – ничего. И приезжают-то не родители, а дети, внуки, и прочие крохотные и не очень листики фамильного древа, порой цветущего и раскидистого, а порой и, вот как у меня, иссохшего, едва живого. Древо способно ещё давать побеги, древо должно расти, благоухать, а как тут расти без необходимой подпитки корням? Вот и даём мы пищу растущему растению, что выросло до небес, закрывая нам солнечный свет, мы, лишённый почти всех питательных свойств прах. Это необходимость, это неизбежность. Впрочем, мне-то грех серчать: в такой «знаменательный день» я одинок, никто не пьёт моей крови, и никто не жаждет плоти, никто не хочет высосать вещество из мозговой косточки. Грех уповать на забвение: Хлоя не приехала, не смахнула с меня пыль, не обнадёжила счастливыми событиями грядущего.

А я ведь полон планов, разбух от надежд, и ничего не делаю больше, как считаю дни до прихода новой жизни – скоро, скоро всё случится, нужно лишь подождать.

И день окончился, бесконечный, и шум с ним, навязчивый гомон маленьких и больших насекомых, шуршанье тараканьих лапок, стрекотание сверчков, жужжание стрекоз. Насекомые расползлись, полакомившись «овощами», им не возвращаться ещё добрый месяц, слава Богу! «Уух!» – так и стонет тишина, того и гляди она разрыдается.

Лежу на кровати почти в кромешной темноте с открытыми глазами, на этой мерзкой дребезжащей кровати, где, кажется, каждый винтик и каждая маленькая пружинка ополчились против меня и с каждым движением тела скрипят так, будто сто не смазанных петель вместе взятые. Перина мягкая до тошноты, я едва не проваливаюсь, если лежу посередине, так что мне приходится ложиться с краю, но тогда я рискую упасть с неё во сне: семь бед – один ответ. Оттого редко мне случается выспаться, даже если всё нормально и приходит сон; и теперь даже такая незначительная вещь задевает меня.

На столе в глубине комнаты тускло мерцает свечной огарок, он на последнем издыхании, но никак не желает умирать, и я удивляюсь его жажде жизни. Редко у кого из людей бывает такая, а у меня её нету вовсе. Сегодня я думал об этом, и даже записал свои мысли – мои записи теряются где-то там, в ненасытной пасти заваленного бумагами стола.

Свеча оплавляется на бумаги, заливает горячим воском мои мысли, они становятся грязными, они посыпаны многодневным слоем пыли и сигарного пепла, который никто не убирает. Почему? Должно быть, там, наверху, ждут моей смерти, оттого у меня и не убираются. Вот как. А я всё живу да живу им и себе на «радость».

Я спрашиваю Фриду, сиделку, об этом, а что в ответ? О, примечательный жест: ладошки к верху, пальцы растопырены и чуть согнуты в фалангах, руки, опущенные вдоль тела, едва-едва поднимаются и, глядь, расходятся уж в стороны… Замечательное действие – разведение рук, нет ничего проще, к чёрту какие-то слова, взгляды, развёл руки в стороны и баста, понимай, как пожелаешь. Многозначительность, чёрт бы её побрал! Фрида больше ничего не делает, только приносит мне таблетки, сопровождает в туалет по необходимости, да вот так разводит руками, порою сопровождая этот жест ещё более многозначительным пожиманием плеч. Итак, Фридины плечи ходят вверх-вниз, а я всё гляжу на нее, и кажется мне, она только и рождена для этого, и её даже не научили разговаривать.

И вот дверь распахнута! Чудесный прокуренный воздух моей комнаты разбавлен едким запахом какой-то очередной местной примочки, чем-то спиртосодержащим, аж до рези в глазах. Сегодня обход раньше, чем обычно. А впрочем, какая разница – раньше, позже…

Едва завидев силуэт в пространстве двери, я переворачиваюсь на бок глазами к стене, и начинаю ковырять её пальцем от скуки. Издеваться и подшучивать над сиделкой не доставляет мне больше ровным счётом никакой радости, я больше не испытываю к ней даже ненависти, я преисполнен равнодушия. Все её движения заучены давным-давно, и без ошибки определяется, что сделает она в следующий момент – сначала потопчется в предбаннике, затем пошуршит рукой по стене, а далее… Далее поставит на стол воду и лекарство и, если я не выкажу желания выйти в туалет, разведёт руки в стороны с пожатием плеч, и также медленно и неторопливо покинет мою комнату. Надоедает ли ей самой делать одно и то же? Этому животному, этой лошади в накрахмаленной юбке медсестры, лицо которой я сразу же стараюсь забыть, едва только оно ненароком приходит мне на память. Кто её знает, что ей надоедает, а что нет? Кто знает, что она чувствует, способна ли она чувствовать вообще. Способна, видимо, однако, не чаще, чем разговаривать.