Михаил Лукин - …И вечно радуется ночь. Роман

Какие уж тут теперь Правила, когда осень в самом разгаре и солнце вовсю дарит Земле последние тёплые деньки. Вечно юные души не хотят тюрьмы, им нужен простор и запах земных трав, птичье пение и рокот бурунов, а, быть может, и припрятанные на далёком острове сокровища, за которые нужно сразиться с бандой головорезов; вечно юные души собираются на пикник. Да, пикник! Совершенно открыто, не таясь, не прячась, точно заговорщики, они, с десяток постояльцев, собирают корзины с едой, и удаляются на пикник. Кто подбил их на это – неизвестно, возможно, это было спонтанным решением коллектива, нашедшим понимание в тех самых душах, что так искренне страдали от тоски и надеялись на лучшее.

Но надежда не к лицу постояльцу «Вечной Радости», ему к лицу лишь та самая Радость, глупая, перманентная, ни на чём не основанная, поддерживаемая таблетками и инъекциями. Господи, нужно ли было выдумывать ещё что-то, кроме того, что может казаться естественным? Чего проще – радуйся лишь тому единственно, что доставляет радость тебе, нравится глотать таблетки – глотай, вращай глазами и ходи на руках, прыгай на одной ноге, будь рад до почечных колик; а коли радуешься природе, последним уходящим тёплым денькам, так не думай более об ином, если, разумеется, сам не хочешь. Но нас это не устраивает, нам претит это, нам нужен страх, страх – наша инъекция. Пациенты вырвались из усадьбы, но далеко всё равно не ушли, побоялись, несмотря на тёплый день и отличное настроение. И вот со своими корзинами они располагаются прямо в парке.

От взгляда доктора это уже не скрылось и вот тут-то ему и пришлось уверовать, словно в Мессию, в то, что ещё возможно, будучи смертельно больным, пытаться разгонять свою тоску любым доступным способом. Уверовать и начать действовать.

Случается большой скандал, грандиозный, вселенский – о, доктор Стиг всегда умеет подчеркнуть значимость своих действий! – и скандал этот кладёт конец всему, и профсоюзу, и некоторой вольнице, и даже обществу нашему кладёт он конец. Многие узы разрушены, друзья начинают ненавидеть друг друга, сиделки доносить на них и шептаться по углам, состояние некоторых особо активных лиц совсем пошатнулось в результате, как сказал доктор, перенесённых потрясений. Так, маленькое восстание окончилось, и окончилось оно бесславно – поражением и ничтожеством. Будто бы не были мы и прежде в совершенном ничтожестве! Так доктору показалось мало этого – его власть утвердилась теперь полностью, безо всяких исключений».

***

Господи, Господи, это безумие, паранойя…

Что я живописую здесь, не имеет ничего общего с реальностью и всё привиделось мне – и общество, и шпионки-сиделки, и кровожадный доктор. О, видел бы он то, что я написал про него! Я хочу опорочить его, это правда, из вредности, из вечного своего мрачного стремления отравить кому-то существование, хочу отомстить ему за собственное здесь пребывание, не своей дочери, не Королевскому правосудию, а ему. А может быть…

А может быть и нет…

Это правда.

Что правда?

Мне больно – вот единственная истина здесь, моя боль, вечная, непреходящая, неизбывная, БОЛЬ. Она живёт дольше всех прочих моих чувств и мыслей, именно она – вечная, а вовсе не Радость, как написано то на вывеске и в рекламных проспектах доктора. Мне больно, и мне не легче, всё только хуже, день ото дня, с каждым новым вздохом, с каждой новой мыслью всё только хуже. И мне уже некуда деваться, некуда спрятаться; прежде моя огромная комната была слишком мала для меня, теперь же я не знаю, куда спрятаться от того, что без конца и безо всякой жалости преследует меня по пятам.

Да, сейчас я поднимусь, мне будет больно, но это ничего не значит, я соберусь с силами и встану, разгоню больную кровь по жилам и пущу всё на самотёк. С каждым днём я думаю, что мне уже не может быть хуже, а приходит новый день и на тебе… Но я переживаю это, я испытываю облегчение от некоторых вещей, и есть что-то, действующее успокаивающе – с недавних пор этим стали тьма и ненависть, тьма как природное состояние души, ненависть – к себе и собственному ничтожеству, почти что равному ничтожеству окружающих.

Почти что…

Свеча начинает выгорать, свеча вздрагивает, ещё немного и она погаснет; пусть произойдёт всё естественно, я не хочу убивать огонь прежде срока. Ведь он стал столь мал на эту огромную комнату, на этот зал, столь ничтожен, и почти ничего не освещает, так пусть умирает сам.

Вот, первые волны боли схлынули, и я отступаю во тьму – шаг, другой, третий – не заплутать бы.