Александр Калинин-Русаков - Бессовестное время

– Всё, обещаю, ни слова. А на чём мы поедем?

– На пароходе.

– На большом?

– На самом большом, двухтрубном.

Они ещё какое-то время молча сидели на берегу, смотрели, как на гигантской панораме вечернее солнце раскрасило в медный цвет остров среди реки, остатки позднего снега, ветки жёлтого тала. Дятел настойчиво барабанил в высохший тополь, синички копошились на протаявшей земле. Весна…

– Пойдём, Сашка.

– Можно я санки потащу?

– Давай.

После рыбалки Сашка должен был, как всегда, отнести свежей рыбы тёте Фане, которая целовала его в лоб и просила передать «спасибо для родителей». После – к дедушке с бабушкой, потом к остальным соседям. Темнело. Варнак провожал его до дома. Он гордо бежал впереди, облаивал пустые ворота, встречных собак и, казалось, даже саму темноту. Перед калиткой Сашка обнял его и крикнул:

– Беги домой.

Варнак ткнул его мокрым носом в щёку и вскоре растворился в спускающейся с небес темноте.

Все ждали, когда появятся первые судёнышки, и они не заставили себя долго ждать. Как только фарватер проставили бакенами, река ожила. Зашлёпали колёсами чумазые буксиры, на которых можно было рассмотреть людей на капитанском мостике, корме или над раскрытой решёткой машинного отделения. Всех их звали одним именем – «пароходские». Буксиры в Новом селе останавливались редко, разве только порожние, снизу. Они, как правило, ненадолго притыкались носом к крутому берегу, после чего пара бойких бабёнок, сбежав по шаткому трапу, отправлялась по деревне прикупить молока, сметаны, кусок сала, зелени, картошки. Мальчишки были тут как тут, но на буксир заходить им родители категорически запрещали. «Пароходские» – народ чужой, держаться от них надо на расстоянии и не мешаться под ногами. Мужики, те, что жили неподалёку, собирались на берегу не спеша. Они перекидывались с речниками негазетными новостями, толковали за жизнь. Бабы тем временем решали хозяйственные дела.

Семья на буксире – дело обычное. На корме висят пелёнки, ребёнок бегает, обвязанный за пояс верёвкой, как баранчик на привязи. Длина верёвки – до борта. По-другому нельзя, свалится малец. Так и живёт семья на буксире. Железо кругом, машина стучит в переборку сутками, а они счастливы, детей рожают. Хотя и на поселении детей меньше не рождалось. Происходило это всё наоборот и вопреки всем жизненным тяготам. Соскучился народ жить по-настоящему: с любящими жёнами, неугомонной детворой, незатейливым огородиком под окнами.

Вслед за буксирами по реке начинали идти пассажирские пароходы. Они шли, гордые своими названиями, белоснежными бортами, стройными рядами иллюминаторов, высокими мачтами в разноцветии огней. Звуки проходящего парохода, музыка на палубе, прогуливающиеся дамы в шляпках представлялись Сашке чем-то неземным.

Ночью огни проходящих белоснежных красавцев освещали крутой берег, лица мальчишек с восхищёнными глазами. Уверенный бас гудка летел поверх смоляных волн и, ударяясь о кручу, ответным эхом перекатывался от одного берега к другому.

Мальчишки, едва завидев пароход, спешили, кто раньше угадает название.

– Это какой идёт?

– «Москва», конечно.

– Да нет, это «Победа».

– Как бы не так, «Победа» двухтрубный.

– Ты посмотри, наклонилась на левый борт.

– Точно «Москва».

Каждый пароход издалека имеет свои отличия. «Москва», например, имела крен на левый борт, а у «Фёдора Шаляпина» дым был беловатый и труба со скосом. Если над капитанской рубкой надстройка, это точно «Лев Толстой». Большие белые пароходы останавливались крайне редко. Для этого надо было на первом повороте снизу разжечь костёр и махать чем-нибудь белым.

Такой пароход увёз однажды Костю и всю их семью. Им разрешили уехать насовсем. За несколько дней до отъезда Сашка с удивлением узнал, что Костя, оказывается, и не Костя совсем. Он на самом деле литовец, и зовут его Кястас, а отца его зовут не дядя Ваня, а Йонас, и мамка его не тётя Аня, а Олдона, и что у них есть своя родина, которая называется Литва. Сашка пытался понять, каким образом дедушкина коса, которая называется литовкой, связана с Коськиной родиной. И ещё он никак не мог понять: как это так – уехать навсегда. То есть, они уже больше никогда-никогда не увидятся. Ни Коська, ни Сашка с этим были не согласны. Они поклялись землёй, что когда будут большие, обязательно найдут друг друга. Все последние дни они разлучались лишь на ночь. И только когда пароход, оповестив тяжёлым басом округу, дал задний ход, они вдруг поняли, что всё это случилось, и действительно навсегда. Оба горько заплакали. Шлёпали лапти колёсника, вспенивая студёную воду вдоль бортов, Сашка видел, как Коська ткнулся носом в плюшевый жакет тёти Ани. Слёзы размыли реку, пароход, дым из трубы. Сашка, всхлипывая, спрятался от печальных событий под перевёрнутую лодку. Там было одиноко и тихо. Он уснул и оттого не видел, как долго ещё вся деревня махала платками вслед пароходу, как мальчишки, стараясь не отставать, задыхаясь, бежали вдоль берега. Поселенцы были рады за эту литовскую семью. Праздник поселился в каждом доме. Всем не верилось, что, наконец, можно уехать самим, без конвоя, без сопровождения. Они вдруг почувствовали, что проклятая ночь заканчивается.