Александр Попов: Взрослые сказки

Утром на мачтах мечтаю.

В полдень на палубах общаюсь.

Вечером в трюмах грущу.

Ночь океана бездонна.

Семь я. Семь нот. Семь цветов радуги. Семь дней в неделе. Семь чудес света. Семь дырок в голове. Дальше считать не стоит. Перешагивая семь, человек себя теряет.

Войди во семь. Произнеси восемь.

И две капли свободы сведут тебя с ума.

Если бы слезы капали в нас, мы бы были не людьми, а солеными огурцами.

Между цветами и птицами – люди. Птицы поют песни неба, цветы раскрывают сказки земли.

Живешь и живешь на белом свете, пока в черное не вляпаешься.

А как вляпаешься, так пишешь.

Просишься на постой, а на постоянство не тянешь.

Рекой быть проще, чем камнем.

Возвращаюсь как-то вечером голодный, спасу нет. Под ноги не смотрю, на окна глазею. Вижу вместо окон тарелки. Одни на борщ смахивают, другие на солянку, третьи на суп грибной. Знал бы, ложку с собой прихватил огромную, в четверть окна, вот бы налопался вдоволь.

Помню, математичка всё удивлялась мне. Я дальше 2359 считать отказывался, как ни вынуждала, двойками ни запугивала. Зауважала она это число, когда с папашей моим познакомилась, он у меня часовых дел мастер.

– Ты пойми, время и то после числа этого опять с нуля начинает, а ты детишкам головы морочишь.

Бабочкам, листьям, облакам, птицам, ветру виза не требуется. Я – не они.

Во мне нескольких страниц не хватает, поэтому не понимают, и не поймут.

Планеты всякими бывают. Есть рыжие, там ни дня, ни ночи, одни восходы с закатами. На планетах-брюнетках ночи без границ. Солнце не садится на блондинках. На шатенках пасмурно. На крашеных маляры ни сна, ни отдыха не знают.

На власть у Бога вещества не хватило.

Он ее из античастиц лепил.

Сказки больше похожи на воздушные шарики, чем на птиц. Я это к тому, что им не нужны крылья.

Мои сказки порой принимают за правду. Обыскивают, заводят уголовные дела. Но и там они продолжают оставаться сказками.

Однажды за одну из сказок влепили выговор. Я украсил его рамкой и повесил на стену.

Вчера его забрали обратно вместе с рамкой.

Все, кто вверху, сдали меня со всеми потрохами.

Так узнал, что Бог не там, а рядом.

У следующих строк не будет страха.

– Где твоя улыбка?

– В Одессе.

– А песни?

– В Тбилиси.

Их садят и садят, а они памятниками вырастают.

– Скажи, сколько у тебя пальцев, и я скажу, кто ты.

– Двадцать восемь.

– Февраль.

Память – это полет обратно.

Большинство живет на берегах струй. А тех, кто выбивается из строя, отправляют служить цветами в радугу.

Если бы Господь дал разума, силы и воли Минздраву, тогда бы под запрет попали не только алкоголь и наркотики, но и люди, чьи поступки, слова много страшнее любой отравы.

После Божьего Дара все другие награды —

от его сиятельства дьявола.

Приснился сон – я сын. Так я и остался с ним.

Виноват. За то меня – ветки по лицу. Виноват. За то меня – ветер по морде.

Так уж повелось: если не осужден и не сбежал – то Чехов, а дальше черти, черви и черта.

Длинный шаг, да он и не шаг уже, а почти полет.

Долго бежал по туннелю… Первое, что помню, – хлопок. Потом завизжал и зажил. Птицей не был, пулей летел. Была ли цель, попал ли, не знаю…

Второй раз не заряжают. Пороха на вторую жизнь не хватает. Пуль много, вещества серого мало.