Александр Попов: Взрослые сказки

Хотите прижаться, но в тамбурах электричек и поездов кто-то лихо пишет: «Не прислоняться!» Понимаю, при жизни не прижмешься, цензура не пропустит.

Меня медленно убивают, требуя при этом молчать, не то хуже будет. В чудо не верю. Молчать не могу: во мне плоти нет, я из слов слеплен.

Попал во щи, не хочу быть ни мясом, ни капустой, ни картошкой, ни луком, ни морковью.

Согласен на роль перца, на крупинку его.

Сочиняю и хожу. Если шаги кому-то по нраву, можете к ним и ноги, и руки, и сердце, и даже голову приделать.

Хотя ступней вполне хватает.

Болел, сдавался на доживание. Спасибо провокаторам, прокурорам, следователям, судьям.

Братцы, вам в медики пора.

Он у меня один – сердце. Если выдюжит, буду жить, а нет – значит смертной казни достоин.

Не цветами, слезами приходите.

Цветы сами вырастут.

Когда загоняют в угол, можно стать биссектрисой, опуститься до медианы, веря в то, что третьего не дано.

А оно есть, и имя его – высота.

Я не хочу быть ангелом. Пороки – мои костыли.

Тесто – тело. Я – пирог. Нутро мне неведомо. Я всякий раз его сочиняю заново. Порою сладкое из яблок сада, из ягод леса. Порой из огорода: картофель, лук, капуста, щавель. Надкусывайте и ешьте: глазами, языком, губами. Тесто – тело. Я – начинка.

Когда Шариковы поссорились с Подшипниковыми, страна распалась.

И у земного шара есть шея. Зовут ее Ось земная. Эта шея еще та шея, из разряда моржей. В Северном Ледовитом океане купается. И не чихает она, и не кашляет.

Прошлое – перо, настоящее – лист, будущее – письма. Самому себе нездешнему.

То, что люди принимают за крылья, на самом деле улыбка. Лица людей к полетам, увы, не готовы.

По Шаламову, «фраза должна быть хлесткой, как пощечина». А сказка не на сон, а на пробуждение, может играть роль пощечины?

Как останусь с собой, так руки соберу, ноги… Пусть голосуют. Голову во главу угла ставить или сердце? Локти сбегут. Пальцы к голове потянутся, ладони сердцу ближе. Ноги? Всё дело в ногах, кого они выберут, так и будет. Пятки, те тоже сбегут. Колени? Два осколка, когда-то сердце билось в них. А как молиться начал, поднялось выше. Голову, ту молитвой не поднять. Руки, опять руки. Если их вытянуть… А ноги? Ноги соединить. А голову? Не опускать!

Тогда и сердцу выбирать не придется.

Кошки, ветры, бабушки, подушки, дожди, коленки…

Город, в котором живу, промашку дал. Я ему не по размеру. Трещит по швам.

Давление замучило, обратился к доктору. Тот повертел. В уши заглянул, в глаза. Пульс пощупал. В итоге выдал:

– Вас удивление подводит, вот верхнее давление и растет.

– А что делать, доктор?

– Сбрить.

– Усы?

– Нет, брови.

В семь вечера родился мой дед. В четыре минуты восьмого – бабушка. В семнадцать минут восьмого произошла революция. В двадцать три минуты восьмого дали пропуск на жизнь моим родителям, маме в Европе, папе – в Азии. Без пятнадцати восемь моя страна победила в великой войне. Без одиннадцати восемь я появился на свет. Без четырех минут восемь пошел в школу. Без трех минут восемь моя Родина запустила в космос первый искусственный спутник Земли. Потом в памяти наступил провал. В восемь узнал, что я директор школы. Сейчас тринадцать минут девятого. Сколько жизни осталось, не знаю.

Хорошо бы еще минут десять.

– Кукушка, кукушка…

У нас сегодня солнце застряло между ветвей. Утру пора в день перекатываться, а оно запуталось и сидит там, как Жар-птица в гнезде. Горожанам бы радоваться, что утро пришло, а они давай в МЧС названивать. Приехали с пилами, с вышкой, в костюмах жарозащитных. И давай ветки вокруг солнца опиливать. А солнышко, как от пут освободилось, время в себе не состыковало и к вечеру пошло. И так ему понравилось восходить и закатываться, что у нас с тех пор ни ночи, ни дня. Знаете, люди лучше стали, моются чаще, гостят и грустят по-настоящему.