Тамара Земляная - Дом, в котором нет никаких подвалов

– Ну, когда меня посадили в тюрьму, а тебя забрали в шелтер.

– Нет, – ответила она, – Я вообще не болела.

– А я болел, – ответил он, – Часто, много. Я думал, это потому, что тебя нет рядом.

– Глупости, – уже почти зло ответила она, – Просто мы с отцом жили уединенно, а потом ты попал в место, где много людей и все живут кучно. Конечно, концентрация заболеваний там выше! А твоя иммунная система не была готова. Вот и все. Никакой мистики.

– Да, конечно, – согласился он, но в голову лезли мысли: ему казалось, что не болела потому, что он в какой-то мере остался с ней, ведь она носила его ребенка.

Он вспомнил пустую карантинную камеру тюрьмы, в которой пролежал несколько дней, потом – как его везли, закованного, словно он мог в таком состоянии бежать или драться, в областную больницу. У дверей дежурила охрана, и в его одиночной палате не было ничего острого, а койка была прикручена к полу.

Ланс порадовался, что ей было намного легче – в шелтере, среди женщин, что окружали ее заботой…

Тогда:

Когда ее вывели из автобуса, она сощурилась: полуденное декабрьское солнце неожиданно ярко било в глаза, не давая как следует разглядеть очертания того места, которое, по решению чужих людей, станет ее домом на долгие годы.

Здание было двухэтажное – длинное, узкое, желтое. Огороженная кованым забором территория, цветочные клумбы. Очищенная от снега и остатков красных листьев черная земля.

Летти прижала к животу сумку – очень легкую, полупустую – но у многих, знала она, не было и этого. Сопровождающие усадили ее на скамейку, пока возились с ее документами. От дверей дуло, и Летти поджала ноги – обувь у нее была легкая – но не сдвинулась с места, потому что ей велели сидеть именно здесь.

Она ждала долго, оглядываясь с любопытством, но украдкой: как будто смотреть гордо и прямо она разучилась раз и навсегда. Полукруглый холл, в котором было мало света – пост охраны с пожилым мужчиной с усами «щеточкой», высокие, но узкие окна, как бойницы. Кафельная плитка на полу, которую удобно мыть – деталь, отличающая любой, даже самый паршивый дом от не-дома.

– Мисс Летиция Самерсен? Идемте со мной, – сказала ей толстая одышливая женщина, и не дожидаясь ответа Летти, поплыла по коридору. Летти послушно пошла за ней, глядя на серебристые капельки пота на ее складчатой шее. Женщина на ходу рассказывала ей:

– Здесь у нас столовая, там, за углом, библиотека. Здесь душевые… Остальное по ходу узнаете…

Они повернули сначала направо, потом налево, потом снова направо – Летти поздно спохватилась, что ей следовало считать повороты, потому что она здесь надолго . Но полная женщина шла быстро, и у Летти от такой скорости закружилась голова – она даже схватилась на секунду за стену, но, сжав зубы, не попросила идти медленнее или остановится.

В коридорах стояли стулья, на некоторых группами сидели женщины: разные, молодые и старые, но все какие-то немного выцветшие, как старые фотографии или выгоревшие обои по сравнению с теми обоями, которые загораживала мебель. Они были одеты аккуратно, по-разному, некоторые даже как будто модно, но все равно это было небрежно: не той безупречно-элегантной небрежностью, какой щеголяют по-настоящему влюбленные в себя женщины, но небрежностью равнодушия.

Они замолкали при виде Летти, провожали ее долгими взглядами – и Летти, словно защищаясь от их спокойных и любопытных взоров, только крепче прижимала матерчатую сумку к своему животу. В глаза она им не смотрела, только на подбородки.

Наконец, толстая женщина остановилась перед дверью, на которой было написано мелом «112». Она толкнула дверь, нашарила выключатель, прошла в комнату, остановилась посередине, махнула рукой куда-то в пустоту, и сказала:

– Ваша соседка, миссис Стоун, сейчас в больнице на лечении, но через неделю должна вернуться. Располагайтесь. Завтрак в семь, обед в час. Вы его пропустили, но можете сходить на кухню, они дадут вам чай с булкой, если голодны.

– Спасибо, – тихо сказала Летти.

Полная женщина вышла. Летти подошла к незанятой койке, стоящей неудобно, на проходе, далеко от окна. Опустила свою сумку на пол, открывая, наконец, живот – маленький, но очевидный при ее страшной худобе. Вышагнула из туфель, не раздеваясь, легла на койку, как была, в пальто поверх казённой одежды. Свернулась калачом, обессиленно закрыла глаза. Привычно и слепо потянулась чуть вперед, чтобы его руки обняли ее, чтобы его ноги дали ей опору, чтобы его сердце билось в такт с ее сердцем – звук, который она слышала еще в материнской утробе.