Тамара Земляная - Дом, в котором нет никаких подвалов

Летти улыбалась ему, словно приглашая потрогать, гости смотрели приветливо, и с анфилады, где стоял хор Гостий, доносились подбадривающие возгласы, больше похожие на шипение.

– Давай, не бойся…

– Она ведь этого сама хочет, неважно, что она говорит…

– Ведь она хочет, ей понравится, если ты не спросишь разрешения… Она любит смелых…

– Докажи, что ты мужчина…

Ланс протянул вперед дрожащую руку, но не коснулся. Выражение лица Летти вдруг стало растерянным, испуганным, но она продолжала пытаться улыбаться, только улыбка у нее выходила кривой и жалкой.

Ланс отдернул руку, отступил на шаг, закрыл лицо ладонью – почему-то все, все происходящее вокруг, вдруг сделалось для него совершенно невыносимым. Ему хотелось сделать что-то глупое, бессмысленное, разрезать ножом наступившую тишину, разорвать этот порочный круг, а больше всего – бежать. Он затравленно оглянулся через плечо, но дверь, в которую он вошел, казалось, пропала. Взгляд его скользнул по черной стене, и он увидел маленький квадратик света высоко наверху, почти на потолке. Ланс вдруг дико разозлился, словно ему показали и сказали: есть выход. Рай, вот он, близко, только рукой подать. Он возможен. Он светит и греет, там, за вратами – вечный август, и яблони, и дом, в котором нет ни одного спуска вниз. Он сияет и манит – но не тебе. Ты недостоин. Тебе – не добраться.

Отец вдруг сказал:

– Не бойся, в подвале очень даже хорошо можно жить. Зачем стремиться наружу? Тут тихо, уютно, темно, как в утробе. Я поставлю тебе соломенный тюфяк в качестве постели, дам тебе книжку про благородного рыцаря Ланселота Озерного и горстку сосательных конфет.

Летти наклонила прелестную головку – корсет ее снова был строго заправлен – и вдруг подняла руку.

Что-то липкое и красное слетело с ее ладоней, мягко и горячо коснулось его щеки, стекало, с противным хлюпаньем, вниз по шее.

– Кровь тебе к лицу, – нежно сказала Летти.

Ланс поднял дрожащие руки, пытаясь отряхнуть красное месиво – но чем активнее он пытался избавиться от этого, тем больше оно расползалось: закапало рубашку и руки. Отец хохотнул, и Летти рассмеялась тоже.

– Не бойся, глупый. Это же понарошку. Это варенье малиновое, а не кровь. Ты весь измазан малиновым вареньем.

– И свадьба понарошку? – с надеждой спросил он, облизывая губы. И правда – варенье, приторное до горечи, малина. Но послевкусие было соленым и кровавым.

– Нет, – хрипло и твердо сказал отец, становясь все выше и выше ростом, – Свадьба – настоящая. Неразрушимый союз.

Он опустил руку на плечо Летти, и та выгнулась под его ладонью, в ее лице читался ужас и одновременно – вожделение. К ее губам и щекам прилила кровь, она тяжело и шумно, как через кислородную маску, дышала.

На ее платье, возле лона, вдруг возникло алое пятно, которое расползалось и расползалось.

Или это было варенье, малиновое варенье?

Ланс потянулся и взял Летти за руку, дернул на себя, уводя от отца, и неожиданно почувствовал, как разрушается и сходит струпьями его собственная загорелая кожа, и ее белая кожа – тоже. В ужасе он отдернул руку – вернее, попытался отдернуть. С жалобным стоном Летти полетела к нему – а он все пытался стряхнуть ее руку, отвести, выдернуть, пока не понял, что они соединены навеки. Он схватил ее за плечо второй рукой, пытаясь оторвать, разъединиться, но вторая рука увязла в ее плече. Она завизжала, высоко и надрывно, пытаясь отползи подальше, освободиться, коснулась ногой его ноги: и ноги их тоже срослись.

Не в силах удержать равновесие, они рухнули на пол, задевая друг друга все отчаяннее, срастаясь плотью все сильнее.

Мир выцвел, погас: исчез отец, исчез труп матери, хор Гостий замолчал, и вскоре ничего не стало.

Только тьма, только земляной пол подвала, на котором барахталось, пытаясь встать, четырехногое, четырехрукое, двуспинное, двухголовое чудовище – кричало и плакало на два голоса: женский и мужской.

Сейчас:

Когда он очнулся, то понял, что лежит на своем диване, а Летти наклонилась близко к его лицу, пытливо вглядываясь в него.

– Какие белые у тебя руки, – сказал он. В голове шумело, и невероятная тяжесть, придавливающая его, как муху, сообщала необыкновенную легкость языку, – Я влюблен в твои ладони. Они белые, снежные, сахарные. Никаких синяков, никаких шрамов. Все прошло, все зажило… Ты больше не злишься на меня?

– За что? – спросила Летти, и коснулась холодной, успокаивающей ладонью его лба.

«Не трогать. Нельзя, не касаться», – помнил он и в чаду, – «Так я и не трогаю. Она сама…»