Наталья Миронова - Синдром Настасьи Филипповны

Они заехали за Софьей Михайловной и всей семьей отпраздновали торжество в преображенной генеральской квартире на Садовой.

— Как тебе тут, мам? — шепотом спросила Юля, когда они с матерью на минутку остались наедине: выносили после обеда посуду на кухню, где ее перехватывала и мыла Симочка.

Элла ответила не сразу. Они уже вернулись по коридору и остановились в открытых дверях столовой, единственной комнаты, не считая гостиной и спальни Божены Яновны, оставшейся не преображенной после ремонта. В дверном проеме было видно, как сидят рядом и мирно беседуют Божена Яновна с Софьей Михайловной, а Даня, энергично жестикулируя, что-то рассказывает Феликсу.

— Мне хорошо там, где он, — призналась Элла, глядя на Феликса. — А вы-то что же? — спросила она, поспешно переводя разговор на дочь. — Так ничего и не решили с квартирой?

— «До того ль, голубчик, было?» — ответил на этот вопрос Даня. — Мы басни разучивали. Нет, серьезно, мы решили, когда Юля поступит, тогда и будем думать, где подыскивать квартиру. Во-первых, мне все-таки хочется поближе к бабушке…

— Ай, что с ней сделается, с твоей бабушкой! — насмешливо перебила его Софья Михайловна.

— …а во-вторых, мы решили, если Юля поступит…

— Тут никаких «если» быть не может, — вмешался на этот раз Феликс.

— Дайте же человеку сказать! — возмутилась Божена Яновна, и Даня поклонился ей по-восточному, прижимая сложенные ладонями руки к груди.

— В общем, мы решили подыскать квартиру поближе к бабушке и поближе к театру. Чтобы в случае чего можно было и пешком добежать.

Божена Яновна захотела послушать, как Юля прочитала стихи на экзамене. Юля прочитала. Среди прочего Галынин успел научить ее точному воспроизведению однажды схваченной интонации.

— Не зажимайтесь, — говорил он ей. — Импровизируйте! Но умейте сохранять то, что найдено верно.

На родственников ее исполнение оказало такое же действие, как и на членов комиссии. Аплодировать никто не стал. Протекло несколько драгоценных секунд молчания. Собственно, ради таких редких мгновений люди и ходят в театр.

— Эпифания, — тихо сказал наконец Феликс.

— Ну что? Может, теперь басню прочитаешь? — озорно подмигнув, спросил Даня, чтобы как-то разрядить пафосность момента.

— Между прочим, — Юля решительно села, — Галынину стоило бы тебя послушать. Это Даня научил меня стихи читать, — сказала она Божене Яновне. — Помнишь, как ты читал мне «Соловьиный сад»?

— А ты вредничала.

— А ты ябеда.

— Какие же они, в сущности, еще дети, — с улыбкой шепнула Софья Михайловна Божене Яновне.

— Вот и хорошо, — ответила та.

— В общем, стихи ты читаешь и понимаешь лучше меня, — закончила свою мысль Юля. — Давай я устрою тебе прослушивание.

— Нет, двух богоявлений наше скромное семейство не выдержит, — решительно возразил Даня. — Давай лучше я останусь простым сисадмином.

И тут же запел:

Все засмеялись, а Юля подумала, что никогда, даже в детстве, она столько не смеялась, как после встречи с Даней Ямпольским.

Уже на втором курсе Галынин занял Юламей Королеву в заглавной роли в спектакле «Олеся» по Куприну, «экологическом спектакле», как написал один из критиков. Конечно, театральная и околотеатральная публика шушукалась о том, что это беспрецедентный случай — вот так выдвигать безвестную студентку, — но Галынин в своем театре был диктатором, и никто не смел слова сказать ему поперек.

Спектакль имел оглушительный успех, молва о нем разнеслась по всему городу еще прежде, чем о нем успели сообщить пресса, радио и телевидение. Все наперебой твердили о необыкновенной актрисе, о новом явлении на российской сцене.

На премьере побывали все Юлины родные и друзья. Финальная мизансцена была выстроена так, что Олеся обращалась со своим проклятием как будто прямо к зрителям. Когда она, вся израненная, в разодранной одежде, босая, выбежала к самой рампе с криком: «Хорошо же!.. Вы еще у меня вспомните это! Вы еще все наплачетесь досыта!» — это было так страшно, что весь партер инстинктивно подался назад, все в страхе прижались к спинкам кресел.

Потом Галынин поставил на малой сцене театра три спектакля подряд на американском материале: «Завтрак у «Тиффани» по Трумэну Капоте, «Стеклянный зверинец» и «Лето и дым» по Теннесси Уильямсу. Это было для него нехарактерно, из иностранных пьес, не считая Шекспира, он до этого ставил только «Карьеру Артуро Уи» Брехта и даже признался в интервью телеканалу «Культура», что не любит ставить иностранцев, особенно американцев.