Александра Фокина-Гордеева - Затерянные в сновидениях

Чингиз лишь медленно поднимается, показывая воинам свое присутствие. Ярким серебром острый меч разрубает пространство надвое. Отрубая дорогу в прошлое или будущее… Его сила заполняет все и замыкается в кругу воинов, принимающих и разделяющих ее.

Я точно знаю, что делать, чтобы открыть проход: раздираю кинжалом свои запястья и поднимаю вверх руки. Он подхватывает меня и, вскидывая над головой, как знамя перехода, уходит в трещину меж двух миров, омывая пороги кровью… Я сжимаю пространство единым махом… и все, кто должен, мчат, не разбирая дороги за своим господином.

Последняя капля сознания вместе с кровью покидает бледное, безжизненное тело посреди остывшего за эту бесконечную ночь озера-зеркала…

Зеркало души не может одновременно отражать и земное, и небесное, ибо одно исчезает с его поверхности, когда другое вырисовывается над его глубиной…

Элохим… Элохим… Элохим…

Не знаю, причуды ли это возраста или духовных поисков, меня всегда кидало, вбрасывало в самое сердце всяких замысловатых и не очень ситуаций, сцен, людей… хотя если посмотреть прямо и немного в глубь, то больше интереса вызывало дикое и неразделенной ни с кем одиночество. Слава Шиве Синешеему, Дальний Восток ближе к границе Китая не был заселен двуногими, на столько плотно, как в каменных джунглях.

Мы жили на самом конце деревни, ближе к мертвым, чем к живым, ибо кладбище рядом, а соседние дома по далее будет. Зато берег моря как на ладони и тишина, огромные деревья, зелень, просторы и сопки. Я представляла себя друидом, искала омелу, читала заклинания, охотилась с самодельной пикой на камбалу, добывала гребешки, спизулы, сфифты, ну и конечно обжиралась морскими ежами. Ежей я не считала, это самое лакомство водилось в изобилии. А если доставала где-либо старую сковороду и немного масла, то и грибы с удовольствием поедала. В общем, я сама себя и кормила и развлекала! В семье много детей, и своих и чужих, постоянная тусовка, без ясности кто сколько тут живет и когда далее помчит в своем направлении. Взрослых как-то наш «карликовый мир» интересовал постольку: кормить, одевать, отправлять… Честно говоря, думаю, что такое воспитание свободой, – это дар, это то, что дало моему уму и внутренней идеологии, тому стержню, что есть от рожденья сильную опору на себя и своё естество, природную зрелость и природную дикость, глубокую ясность. Подарило крылья и веру в полет. Да, ведь высота и крылья это меня завораживало, это ткало пространство вокруг меня, самыми смелыми фантазиями снами… тогда, да и теперь ничего не поменялось и сон, и явь одна сменяющая другую реальность всегда шли рука об руку, не задевая друг друга и не вставляя палки в колеса. Мир людей казался далеким маяком к которому моему фантастическому кораблю совсем не желалось, как говориться, и на пушечный выстрел…

Но видимо каждый познает себя через то, что ему уготовлено. Это как коды само-распознавания, я не претендую на чистоту и разнообразие интересов, хотя в глубине души мечтаю познавать мир через другие выходы и входы. Без надежды на подачки с выше и желаний легкости, но по возможности, с глубоким желанием мудрого понимания происходящего.

На первом месте были танцы, танец, музыка она жила во мне я в ней, мы были единым целым, чем и являемся до сих пор. Мы необъяснимо и безраздельно владели друг другом: танец -мною и я этой легкостью всего того, что приходило во мне через пластичность движения. Я думала музыкой тела и пластикой слов, сладкий плен звуков не отпускал с утра и до утра. Танец был составляющим моего восприятия мира, призмой или моим подзорным взглядом на все. Еще, мною, всепоглощающе и безраздельно, владели лошади. В школе, еще в Химках, моя куртка, пропахшая конюшней как драгоценным миром, висела одиноко и гордо далеко от одежды моих сверстников, обнажая мою целостность со всем вне мира людей. А когда наконец-то, заканчивалась эта пытка знаниями, я летела на конюшню на Планерную и большую часть времени проводила с друзьями (не людьми, естественно).

Школы… Школа, вытрясла всю мою природу… «Наши школы, как колдовские кухни, в которых рассудок развивают до тех пор, пока сердце не умрет». Так сказал Белый Доминеканец, глядя на меня «буквицами» книг. Видимо только дикостью и отстраненностью могла я парировать школьным плетям паттернов; препарировать в себе ненужные знания, скользкими червями проникающие в мое еще «слабое» сознание.